– Иду.

Он ушел в деревья, во мрак, вслушиваясь в каждый хруст, в каждый шорох. Не раз его отводили лоси. Наконец он услышал хруст валежника.

Он помог им дойти до пасеки. Там дед велел положить раненых. Он всех прогнал, остался с ними один, варил какие-то корни, обмывал раны отваром, налагал осиное гнездо на свежие порезы, присыпал золой.

Изрубленная голова Щапа и рана, пересекшая лицо, зарубцовывались.

– Кровь вернется. Смирно лежи. Рану открой ветру, пущай обдует. Поешь медку.

– Горько чегой-то!

– То не простой мед. Пей.

Добыча Щапа была богата. Плотные ковры, китайские цветистые шелка, серебряные длиннохвостые птицы на голубых шелках, рукояти мечей, изукрашенные по серебру черными мелкими узорами; ножи, усаженные самоцветными каменьями; седла, разрисованные алыми цветами поверх зеленого лака; седла, окованные серебряными узорами, серебряные чаши, увитые непонятными надписями. Одну из них долго вертел в руках дед.

– Вот, – сказал он, – написано: "Издревле были и дни и ночи, звезды на небеси, как и ныне. Ныне ступаем мы, попирая прах возлюбленных, живших давно до нас".

– А ты разве грамотен? – спросил Андрей.

– Русской не обучен, а шемаханскую разумею. Многое там пережил.

– Верно написано! – задумчиво сказал Кирилл.

– Как это может быть верно – не рукописанье, а какие-то дождевые черви начеканены! – усомнился один из ватажных. И даже встал:

– Не может истины быть у татар! Истина? А они ж злодеи! Какая ж истина?

– Откуда им брать слова! – заговорил Тимоша. – Русского, нашего, слова и то не могут понять. А у нас слова самые простые.

– А чудно ты бьешься, Тимоша, – сказал ватажник. – Кинулся на купцов, только искры из-под пят сверкали, а то вдруг в самую горячку запрятался в воз, дерюгой накрылся да и затих.

– Ой, страшно стало, как я ему голову снес!

– А не ты б ему, он бы тебе.

– Он же меня не трогал!

– А не было б их, – сказал дед, – татар тех, жили б мы своим трудом, в городах, в каждой руке бы держали дело. А ныне города оскудели, ремесла иссякли, иные места в пустыни обращены. Откуда ж брать жалость на них, ежли у них нет к нам жалости?

Потом дед оглядел всех и строго спросил Щапа:

– А тое добро как делить будете?

– Ровно. Все разложим, ты его до времени схоронишь. Ежли из нас кто выпадет, долю отдашь по его воле. А свою волю каждый тайно те скажет.

– Исполню.

– По хлеб надо на Дубок идти. К зиме запасти надо.

– То и по снегу достанем! – успокоил дед. – А до времени запасенного хватит.

Вечерело. Кирилл лежал в кустах, глядя в небо, и обдумывал свою жизнь: утолил свою страсть, и люди отступились; ради своей жизни убил гонца, и вот ввергнут в лес; а когда за Рязань бился, рязане приняли его, как своего; князь выдал, да и то таясь от народа, есть ли подвиг или такое дело, чтоб сбить с себя тяжелую цепь?

Он думал, вспоминал, совершил ли когда добро, за которое добром бы ему отплатили. И какое еще надо совершить, чтоб смыть с себя зло?

Он думал, но мысли плыли, как облака, меняя свои очертания, а то и вовсе растаивая в небесах.

Дед и Щап отошли, оборотясь на темнеющий восток, стали рядом на колени, и дед сказал:

– Клянусь те сохранить добро твое вцеле, сколь сил и разума хватит.

Иному, мимо воли твоей, не передам, сам не соблазнюсь, по смерти твоей не утаю.

И, пригнувшись, поцеловал землю.

Клялся и Щап соблюсти благодаренье деду и тоже склонился к земле.

Страшную, нерушимую клятву дали они друг другу, ибо все может отступить от человека, но земля не отступит – из нее вышел человек, в нее и вернется.

Стоял теплый осенний туман, и лесную дорогу густо засыпала светлая сырая листва. Огненная лиса отбежала с дороги и остановилась, принюхиваясь.

Дмитрий проехал лесом, сопровождаемый Бренком, дьяком Внуком, Тютчевым, отроками, подьячими и небольшим отрядом дружины.

Вскоре меж деревьями проблеснула тихая Цна, и на взгорье, завидев Дмитрия, ударили в колокола.

От города полем шли любутские жители с иконами, попами, хоругвями. С полей, где еще стояли неубранные скирды овса и крестцы ржи, бежали женщины в красных и синих сарафанах, мужики в длинных белых рубахах или черных поддевках. Дмитрий думал, глядя на смердов, что не пестры, не ярки русские одежды – туман ли их глушит, краски ли таковы. И хорошо, спокойно ему стало, что так тепел и пасмурен день, что так тихи людские одежды, что негромок звон колоколов. Когда передние любутчане дошли до Дмитрия, он сошел с седла, сошли и его спутники. Они все остановились среди поля, клирошане расставили полукруг икон, попы вышли вперед и запели.