— Ага. — Я включаю на телефоне громкую связь и кладу мобильный на одеяло рядом с собой.

На другом конце провода раздается сдавленный вдох.

— Боже, это так необычно. Вообще, он как закрытая книга.

— Говорил ли он с вами о своих рисунках?

— Его рисунках? Ты о чем? Ты о его рекламе?

— Нет, о его набросках.

— Лео рисует? Что он рисует?

— Не знаю, я видела только один рисунок. Старика в лодке.

— Старика в лодке? Рисунок хорош?

— Великолепен.

— Господи, Джесс. Боже мой. Он никогда не говорил мне, что ему нравится рисовать, ни разу за весь месяц. И он поделился этим с тобой? На втором свидании?

Я киваю, хоть она и не может меня видеть.

— Да, мы коснулись этой темы. А затем он сказал мне, что я ему нравлюсь. Что он считает меня оживляющей. Что он, эм, никогда не встречал женщин, похожих на меня. Это нормально?

В разговоре наступает пауза. После чего Валентина возбужденно говорит:

— Это не нормально. Этому неординарному поведению есть только одно объяснение.

— Какое?

— Романтические советы Матильды Бим пятидесятых годов, должно быть, работают. Похоже, они работают прямо-таки магическим образом. Я подозревала, что они могут работать, но это превосходит все ожидания! Матильда, наверное, в восторге. Ого. Продолжай в том же духе, Джессика-разумница, — продолжает Валентина радостно. — Подлый Лео Фрост заслуживает всего, что с ним случится.

— Разве? Точно заслуживает? — уточняю я, чувствуя легкий укол вины в сердце.

Валентина понимающе смеется, и звук ее смеха громко раздается из динамиков телефона, эхом разносясь по всей комнате.

— Ох, сейчас он, может, и продемонстрировал тебе другого себя, Джессика, но подумай обо всех женщинах, что были до тебя. О тех, кого он отшвырнул, с кем вел себя, как с трофеями, не показывая свои рисунки. Ты делаешь это ради них. Ради всех женщин Лондона. Будь сильной. Ты воительница, Джессика. Воительница.

Тогда я думаю обо всех разбитых сердцах. Разбитых сердцах и других опасностях. Думаю о разбитом сердце моей матери.

— Хорошо, — отвечаю я решительно, кулаком ударяя по пуховому одеялу.

Я, Джессика Бим, — благородная и истинная охотница на грубых и жестокосердных мерзавцев с притягательными ртами.

— И пиши, — подталкивает меня Валентина. — Записывай все для меня. Абсолютно все. Пиши как ветер, моя голубка!

— Конечно. Буду писать как ветер, сто процентов. Спасибо, Валентина.

— Всегда рада. Держи меня в курсе, утенок.

— Обязательно.

— И, Джесс?

— Да?

Голос Валентины становится низким и хриплым.

— Уничтожь эту крысу.

— Ага. Само собой. Приложу все силы.

Повесив трубку, я поворачиваюсь к разлегшемуся на другом конце кровати Мистеру Белдингу.

— Во что, мать твою, я встряла? — спрашиваю я у него, вскидывая руки в воздух.

Он отвечает вылизыванием своего зада.

— От тебя никакого толку, — ворчу я и отправляюсь в ванную комнату, чтобы пописать.

Странное ощущение нервозности, что я испытывала прошлой ночью, возвращается обратно, и мне крайне необходимо проветрить голову. Лучше секретного бега не поможет ничего.

Я переодеваюсь в костюм для бега и спускаюсь вниз настолько тихо, насколько только могу. Теперь-то я знаю, какие половые доски скрипят, потому перескакиваю и двигаюсь, словно танцую ирландскую джигу.

Внизу в холле я натыкаюсь на Пич в длинном бледно-желтом платье: она выходит из кухни с чашкой с кофе в руках, а во рту, между губами, у нее зажат тост. Черт, мне-то казалось, все еще в своих кроватях.

Пич задыхается от удивления.

— Джесс, как ты рано! В чем дело? Что-то не так? Тебе снова нездоровится?

Затем она замечает мой наряд из лайкры, кроссовки и хмурится.

— Ты отправляешься на пробежку? Но я думала, Матильда сказала тебе не бегать, чтобы икры не стали мускулистыми.

Я закатываю глаза и начинаю растягиваться, держась за лестничные перила.

— Мои икры шикарны, понятно? В них проблем нет. Благодаря бегу я чувствую себя лучше. Не говори ей, что видела, как я ускользаю, хорошо?