Шрифт:
недвижны вечности мгновенья...
О, если б сердцем замереть,
как эта гладь, как эта твердь,
и, позабыв про кровь природы,
испить до дна покой свободы!
Ведь даже смерти гроб нагой
не обещает нам покой.
ПРОЛЕТАРИЙ
Сбираю осенний гербарий
в сияющем сквере пустом,
где с красным лицом пролетарий
над водкой уснул под кустом.
74
Я весь, как осенняя трезвость,
всё ясно и чисто во мне,
и руки не пахнут железом,
и мышцы не тянет в спине.
А этот, хлебнув два стакана,
упал в увядающий дрок,
и снится ему безымянно:
могучий токарный станок,
сиреневой стружки извивы,
горячие капли на лбу...
Ревёт, словно зверь похотливый,
станок и строгает судьбу!
Металлом опутав свободу,
хохочет он, словно Кощей,
и мирного нету исходу
из вяжущих душу цепей...
И я не сбирал бы гербарий
в сияющем сквере пустом,
когда бы, устав, пролетарий
не мог отдохнуть под кустом.
* * *
Бывают же такие октябри!
Спадающей листвы мятутся тени,
а в душных скверах индевью зари
соцветья распускаются сирени.
Всё это не похоже на обман
в циклонах заблудившейся природы,
скорее — из неведомых нам стран
сочатся неродившиеся годы!
По улицам туманным, как апрель,
75
листвою шебуршат автомобили,
и чёрно-золотой ворсистый шмель
впивается в цветочные подрылья.
Корицей пахнет юная сирень!
И, сняв пиджак, в сатиновой рубашке
иду я сквозь горячий липкий день,
но вдохи и шаги мои не тяжки.
Вокруг меня домам по двести лет,
и жить им дольше в циклах переборов,
как клавишам, в которых звуков нет,
но музыка скрывается...
О, город,
порой ты — Моцарт на балах веков
и Леонардо мысли и полотен,
хоть плавающий сдвиг материков
диктует жизнь дворцов и подворотен!
Твой камень канет в Млечные Пути,
где льёт судьба убийственные пули...
Но дай нам так по улицам пройти,
чтоб в музыку уйти из этих улиц.
СЛОВО
На терниях земли, на наждаках асфальта
не раз я обдирал в юнцовых драках лоб,
упрямый, как рука жестокого Тибальта,
как первый большевик, идей влюблённый жлоб.
Достаточно словцу иному после танцев
мне в уши отлететь от губ нахальных прочь,
как щёки заливала бледность за румянцем
и визгами девчат расцвечивалась ночь...
Нет, я не поумнел, но стал нежней отчасти:
не замечает взгляд презрения обид,
76
смешон мне в людях тон поползновений к власти —
уж сколько их сошло, а город всё стоит,
всё так же строг асфальт и фонари лиловы,
пьянчуги с похмела всё так же клянчат грош,
и я порой даю... Но есть такое слово —
в сказавшего его без слов воткну я нож!
ВОЛЖСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ
Над платиной заиндевелых
и замороженных ветвей
безлунной ночи воздух белый
молчит, как мёртвый соловей.
И в это мёрзнущее тихо
со свода зябнущей зимы
слетают падших звёзд шутихи
и гаснут в толще бледной тьмы.
Все эти вспышки небосвода
и блеск непадающих звёзд
неровно отражают воды,
грызущие теченьем мост,
а я брожу вдоль них, сутулясь,
топчу пороши огоньки...
Быть может, в лучшие из улиц
дома встают обочь реки.
Реки, вращающей турбины,
реки, дающей свету ход,
и потому незаключимой
и в январе в угрюмый лёд.
Ведь наши души тоже реки
и сквозь вселенскость января
мир, оживляя в человеке,
несут в свободные моря.
И не туда ли, так высоко
крестя крестами небеса,
проносят Русь сквозь бури Рока
белёных храмов паруса?!
* * *
Нас в юности старцы учили,
как строить средь молний жильё.