Она повторяет это:

– Привет.

Мы неловко стоим там, и мне хотелось бы, чтобы Лэндона не было рядом, и мы могли бы по-настоящему поговорить. Понятия не имею, что случилось, и мне интересно, знает ли она. С секунду никто ничего не говорит, и тогда Роуз решает сыграть роль заботливой старшей сестры так хорошо, как может:

– Как дела?

Я пожимаю плечами. Это неважно, как у меня дела, верно? Это ничего не изменит. Но все же я знаю, что она старается быть милой и поступать «правильно», но мне на самом деле это не нужно. Ей не лучше, чем мне, и, по правде, ей, наверное, хуже.

Тут появляется Скорпиус – выходит из комнаты Роуз в коридор, где стоим мы с Лэндоном. Похоже, бабуля была права, когда сказала, что он здесь. Он улыбается мне уголком рта и кивает головой, здороваясь.

– Привет, – бормочу я, не испытывая желания вести бессмысленную светскую беседу. Не думаю, что кто-нибудь из нас вообще этого хочет, но какая разница.

– Там внизу все население Англии собралось? – спрашивает Роуз, кладя лосьон назад в шкафчик для лекарств, и поворачивается, чтобы сесть на ванный столик.

– Ага, и часть Франции тоже, – безразлично отвечаю я.

– И когда это наш дом превратился в гребаную Нору? – она закатывает глаза, поднимает ноги и кладет ступни на стену напротив нее.

– Мама забаррикадировалась на кухне с тетей Джинни. Думаю, она, наверное, хочет их всех придушить.

– Должна была бы. По крайней мере, это было бы весело.

– Почему она просто не попросит их уйти? – это Скорпиус задает вопрос, и он кажется искренне удивленным. Мы с Роуз встречаемся взглядами и хором смеемся.

– Ага, конечно, – говорит она, качая головой. – Она могла бы уже в прямом смысле начать сдавливать их глотки своими руками, и они все равно не уловили бы смысла просьбы. Наша семья не очень… хорошо понимает намеки.

– Другими словами, они офигенно навязчивые, – прямо резюмирует Лэндон.

От этого мы снова смеемся, и Роуз использует одну из своих поднятых ступней, чтоб пихнуть Лэндона в грудь.

– Не ругайся, – говорит она, при этом хихикая.

Лэндон выравнивается и не падает:

– «Офигенно» – это не ругательство.

– Достаточно близко к этому. Тебе семь.

– Когда тебе было семь, ты назвала меня «дерьмоголовым мудаком» и сказала мне «пойти и утопиться с гребаного моста», – многозначительно напоминаю ей я.

Она поджимает губы и выпрямляется.

– Я не говорила, – твердо говорит Роуз. – Все равно не докажешь, – добавляет она, чуть подумав.

Мы снова смеемся в основном потому, что знаем, что она это говорила (и даже больше того), но и для того, чтобы отвлечься на что-то другое. От этого все кажется каким-то странно нормальным (не то чтобы это было нормально – шутить, стоя у туалета у лестницы, но вы поняли, о чем я). Легче иметь с чем-то дело, если можно прикинуться, что ничего не случилось.

– Я думал, мы будем играть в карты? – нетерпеливо спрашивает Лэндон, определенно не слишком впечатленный нашими детскими воспоминаниями.

Я киваю и смотрю на Роуз, которая смотрит на Скорпиуса, и они оба пожимают плечами. Мы все идем в мою комнату, и я нахожу колоду карт, бог его знает когда тут запрятанную. Мы рассаживаемся на полу, и я начинаю сдавать карты. Все совершенно мирно и нормально, и я благодарен, что тут все вокруг не в тоске и слезах и тому подобном дерьме, как я себе воображал. Как раз когда мы собираемся начать, Лэндон встает и идет к двери. Он закрывает ее и поворачивает ключ. Когда он поворачивается и идет назад, он видит, что мы все выжидающе на него смотрим.

– Чтоб держать теток подальше, – ровно отвечает он. – Мои щеки офигенно болят.

========== Глава 33. 4 марта ==========

Было легче всего, когда дом был полон. Конечно, это еще и сводило с ума, учитывая, насколько ее семья (особенно невестки) может быть утомляющей и удушающей. Но это было хорошо, полагала она, потому что это отвлекало ее разум на другие вещи. Когда ее раздражала мать, или невестка, или даже кто-то из ее детей, у нее не было времени думать о том, что на самом деле происходит.

Два с половиной дня. Точнее, шестьдесят четыре часа. Столько прошло с того момента, когда она в первый раз об этом услышала, и с того времени она спала ровно два часа и семнадцать минут. Удивительно, но она не чувствовала себя усталой. Как будто ее тело отказывалось сдаваться естественной нужде сна, потому что сон был самым жестоким временем дня. Кто-то скажет, что это было бы блаженным забытьем, но она лучше знала. Сон не приносил ей забытья, по крайней мере, мирного. Те два часа, что она провела во сне, были забиты непонятными снами, и ее разуму не на чем было сосредоточиться.