– Потому что когда-то, давным-давно, поверишь или нет, мне тоже было девятнадцать.

– Правда? – изображаю я шок и смеюсь, когда она игриво пихает меня в бок.

– Трудно поверить, знаю.

– А где ты была в девятнадцать? – прямо спрашиваю я.

Мама останавливается на секунду, а потом отвечает.

– Вообще-то я была в Хогвартсе.

Я теряюсь на секунду, ведь я закончила Хогвартс, когда мне было семнадцать. Но потом я понимаю, что у нее день рождения очень рано (а у меня просто предельно поздно) и что ей пришлось провести еще год в школе, потому что она пропустила седьмой курс.

– Папа и дядя Гарри не поехали? – я уже знаю ответ, но хочу услышать ее реакцию.

Она саркастично смеется.

– Да, точно. Они еле смогли отучиться в обязательные годы.

– Уверена, ты ненавидела это, верно? Вернуться назад в одиночку.

– О боже, это было ужасно, – серьезно говорит она. – Это был первый год, когда мне не приходилось спасаться, чтобы не умереть, но это был худший год.

– Тетя Джинни там была, верно?

Мамино лицо на секунду темнеет, но она продолжает.

– Да. И Луна. Но все равно это было странно.

– Вы с папой уже были тогда вместе? – я на самом деле не знаю точно о временных отрезках отношений моих родителей, знаю только, что они вовсе не торопились. Мама выглядит немного печальной, и я чувствую вину за то, что подняла этот вопрос. Она убирает это выражение лица и отвечает мне.

– Да, но только едва-едва. От этого было хуже, конечно же.

– Потому что тебе приходилось ждать и ждать, а письма все не приходили, – мрачно заканчиваю я. Я слишком хорошо знаю, что значит ждать этих писем, когда парень, которого любишь, в сотне миль от тебя. Поверьте мне, это невесело.

Но у мамы, как оказалось, такой проблемы не было.

– О нет, они приходили, – невнятно сказала она, а потом рассмеялась и покачала головой. Я вопросительно приподнимаю брови, глядя на нее, и она продолжает. – Когда я была девчонкой, я всегда так злилась на твоего отца из-за его писем. Я проводила часы, расписывая письма на четыре страницы, а в ответ получала одно предложение, – она закатывает глаза. – Это меня просто бесило.

Легко могу представить. Мой папа может и много разговаривает, но он точно не любитель писать. Это мама всегда пишет и добавляет: «Папа передает привет». Если пишет папа (писал, натянуто поправляю я себя, он больше не будет писать), это всегда что-то короткое, милое и прямо в цель.

– Можно было подумать, что он мог бы побольше постараться тебя впечатлить, когда вы только начали встречаться, – говорю я, придвигаясь к маме поближе, когда холодный ветер обдувает нас.

– О, он старался, – хмуро говорит она. – В тот год он писал настоящие письма, просто ему не о чем было писать. Он работал в УУУ и писал обо всем и ни о чем. В этих письмах было столько случайно чепухи… – она останавливается на секунду, и я чувствую, что она молча качает головой, хотя я свою не подняла. – И я ждала их весь день.

Она выглядит печальной и отстраненной, и я не поднимаю глаз, чтобы посмотреть на нее. Вместо этого я отталкиваюсь ступнями, чтобы немного качнуть качели.

– Ему было скучно, – продолжает она, и кажется, что она старается прогнать печаль из своего голоса и принять нормальный тон. – Он хотел быть аврором, вместе с Гарри, но он помогал Джорджу. Так что я думаю, он просто писал обо всем, о чем угодно и ни о чем. Просто чтобы чем-то заняться.

– Ну, тебя это должно было радовать, – хихикаю я. – Он тебе писал, значит, ему было чем заняться.

Мама смеется, и я понимаю, что она закатывает глаза, пусть даже я и не вижу.

– Ну, с этим человеком следовало довольствоваться малым. Особенно тогда.

– Думаю, он не так часто с кем-то встречался, – я пытаюсь подавить хихиканье, но это гиблое дело. – И дядя Гарри тоже, – я пытаюсь представить их подростками, и это кажется слишком уж смешным, чтобы выдержать.

Мама в прямом смысле фыркает.

– Нет уж, – мрачно говорит она. – Кроме тех времен, когда у Гарри было наваждение. А твой отец был одержим.

Я поднимаю голову.

– Одержим?

Мама закатывает глаза.

– Не в прямом смысле. Ну, разве что одержим идиотизмом…

– Мам… – я понимающе смотрю на нее, усмехаясь, и она смотрит на меня таким твердым взглядом, который говорит мне, что она не хочет говорить мне то, что я собираюсь из нее вытянуть. – Ты ревновала… – нараспев говорю я, и она громко вздыхает.

– Только одна девчонка, – признается она. – И он делал это, чтобы меня позлить.

– И сработало?

– Боже, да.