На последнем предложении лицо папы меняется, и он выглядит страшно разозленным.

– Когда он это сказал? – требует он, и я чувствую, что он сразу же забыл о том, что меня бросили.

– Давно. Я видела на Рождество.

Папа выглядит так, будто хочет кого-то убить, поэтому я тут же продолжаю:

– Он меня ненавидит. Он почти не говорил со Скорпиусом все то время, что мы вместе, он почти от него отрекся!

Это словно возвращает его назад, и он долго смотрит на меня, прежде чем покачать головой:

– И какое все это имеет отношение к Скорпиусу?

Я едва верю своим ушам, и, судя по выражению лица моего отца, он сам этому с трудом верит. Уверена, он никогда не думал, что произнесет хоть половину того, что сегодня сказал.

– Они не примут меня, – бормочу я. – Никогда.

– Ты это только поняла?

Я хочу как-нибудь сумничать в ответ, но у меня нет сил.

– Я не хочу быть частью всего этого.

– Роуз, – папа снова гладит меня по волосам и прямо смотрит на меня, – делал ли или говорил ли Скорпиус что-нибудь, что хотя бы намекало на то, что он может думать, как его дед?

Как будто мне и так не было плохо. Теперь он еще и нож в ране проворачивает. Мне хочется блевануть, и я уверена, что через несколько секунд это случится. Когда я не отвечаю, папа просто многозначительно смотрит на меня и приподнимает бровь.

– Нет, – бормочу я.

– Значит, ты ведешь себя не слишком честно, верно?

Что это с ним? Я немного выпрямляюсь и смотрю прямо на него.

– Ты ненавидишь Скорпиуса, – ровно говорю я.

– Я не ненавижу его, – он хмурится и качает головой. – Бог знает, не потому, что я не пытался… Но я не могу его ненавидеть. Ты когда-нибудь поймешь, – я смотрю на него и сама приподнимаю брови. И он улыбается мне грустной улыбкой и снова качает головой, на этот раз медленнее. – Трудно ненавидеть того, кто так любит твою маленькую девочку.

У меня сердце словно лопается и разбивается. Новые слезы текут из глаз, и я стараюсь их сморгнуть. Проходит час или минута. Не знаю. Я просто смотрю на него и вижу, что он говорит правду.

Не знаю, любила ли я его когда-либо еще больше.

– Папочка? – наконец говорю я, и мой голос слаб и робок. Уже очень давно я не называла его папочкой. Он смотрит на меня, и я изо всех сил стараюсь, чтобы слезы не брызнули из глаз. Но когда я говорю, у меня получается только жалкое:

– Это так больно…

Он грустно кивает и обнимает меня, когда я падаю на него и зарываюсь лицом в его груди. Я в таком раздрае, не знаю, как вообще возможно пролить столько слез за один раз. Это ужасно, но мне почему-то странным образом легче. Напоминает мне о тех временах, когда я была маленькой, падала и ударялась. И папа всегда поднимал меня, качал и целовал царапину или синяк, из-за которого я плакала. Потом он говорил мне, что скоро все перестанет болеть, надо только подождать. Вот только на этот раз нет следа раны, которую можно вылечить поцелуями.

– Ты правда думаешь, что он меня любит? – тихо спрашиваю я, поднимая голову, и папа смеется полувеселым смехом.

– Этот мальчишка по тебе с ума сходит, – неверяще говорит он. – И уже давно.

– Он меня простит? – тихо спрашиваю я и теперь точно чувствую себя пятилетней. Мне певать, потому что это даже хорошо.

– Он хороший парень, Роуз. Понятия не имею, как он таким получился, но он хороший парень. А все всегда бывает так, как оно и должно быть.

А потом мы просто сидим в тишине, пока он гладит мои волосы, позволяя мне барахтаться в своем несчастье. Он не так уж плох во всем этом, должна отдать ему должное. Намного лучше, чем я когда-либо думала. Это правда удивляет.

А потом приходит мама.

Она, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, входит в кабинет наполовину в панике и совершенно вымотанная. Я поднимаюсь, чтобы посмотреть на нее, а она сначала смотрит на меня, потом на папу. А потом она садится с другой от меня стороны и с жалостью проводит рукой по моей голове.

– Ох, милая, – нежно говорит она и грустно смотрит на меня, прежде чем притянуть меня к себе и начать меня укачивать, когда моя голова лежит у нее на плече. Ей намного легче и естественнее с этим, чем папе, так что это тоже хорошо, по-другому.

– Тебе не надо было приходить, – шепчу я, потому что, если я заговорю громче, мой голос сломается, и я снова начну плакать. – Извини…

И я действительно чувствую себя виноватой за то, что устроила скандал и потребовала, чтобы ее нашли и заставили вернуться. Понятия не имею, где она была и что делала, и, судя по всему, это могло быть что-то ужасно важное. Иногда я с трудом вспоминаю, какая важная у мамы работа, и иногда я позволяю своему эгоизму взять верх.

– Все хорошо, – заверяет она меня. – Ты в порядке?