Но я не виню ее, правда. То, что говорят о Марии, в миллион раз хуже, чем то, что говорят обо мне. Не знаю, потому ли это, что мне не надо носить доказательство моего проступка под своим джемпером, или из-за того, кто мои родители. Может быть, и то, и другое. А может, Лили пригрозила уничтожить каждого, кто станет говорить обо мне что-то ужасное. Вряд ли это, потому что Лили ни слова мне не сказала с тех пор, как стали известны новости. Думаю, она злится на меня после того, как я велел ей держаться подальше от моих дел. Не знаю, что в этом такого, ведь у нас в жизни был миллион разных ссор, и мы забывали о них, как только они заканчивались. Теперь же, не знай я ее получше, я бы сказал, что она так на меня зла, что просто меня избегает.

Я не могу заставить себя волноваться об этом. В конце концов, я посередине того, что называется «публичным скандалом», и это отвлекает меня от мыслей о том, злится на меня моя кузина или нет. Вы бы подумали, что она могла бы выказать хоть немного сочувствия в мой адрес, когда все это стало известно. В конце концов, она одна из немногих людей, кто знал это и раньше, так что вы бы подумали, что она могла бы сказать пару слов о том, как сожалеет, когда весь этот долбаный мир обо всем узнал… Но нет, она этого определенно не сделала.

Что приводит нас к мысли о том, кто проболтался первым.

«Пророк» не раскрывает свой тайный источник. Не бесплатно… И конечно, мама с папой отказываются сдаться и заплатить. Полагаю, они думают, что смогут узнать другим способом, в судебном порядке или что-то вроде того. Ничего об этом не знаю, поэтому держусь от этого подальше. Они разберутся, думаю, рано или поздно мы узнаем. Но и имеет ли это значение? Я имею в виду, это мог быть какой-нибудь злобный хаффлпаффец, который рассмотрел симптомы Марии и тут же отправился в газету. С чего нам об этом волноваться? Я имею в виду, что сделано, то сделано. Мы ведь не можем вернуться назад и все изменить.

Я ведь не могу вернуться и все изменить…

По крайней мере, со мной Аманда, и похоже на то, что ей не насрать на то, как все это на меня влияет. В отличие от Лили она мне сочувствует. Это немного удивительно, учитывая, что она не слишком обожала меня в последнее время. С тех пор как мы узнали о ребенке, она была немного отчужденной и какой-то странной. Но она мой лучший друг, так что, когда дерьмо случается, она всегда рядом. И это хорошо. Я действительно благодарен. Для меня многое значит, что ей действительно не наплевать, потому что она единственная такая, кроме моих родителей. Даже Роуз не позаботилась написать: «Ох, приятель, мне жаль, это хреново». Она вообще ничего не озаботилась написать, но это потому, что она, наверное, целые дни проводит, запершись в спальне, листая желтые журналы и страдая над фотографиями Скорпиуса и его очередной девки на ночь. Я правда удивлен, что она до сих пор не покончила с собой, но, думаю, это будет уже слишком театрально даже для нее.

Но кстати об Аманде, с ней у меня другой набор проблем.

С тех пор как Мария поселила в моей голове эту идиотскую идею о том, что я могу нравиться Аманде, я не могу перестать об этом думать. Хуже того, я не перестаю волноваться, правда ли это и что, может быть, и она мне тоже нравится. Я никогда об этом раньше не думал; я никогда о ней так раньше не думал, но теперь, с этой идеей, я не могу выбросить ее из головы. От этого все еще страннее и неудобнее – еще больше со всей этой историей с ребенком и остальным.

И она начинает это замечать.

– Хьюго, – раздраженно восклицает она, когда снова ловит меня на невнимательности. Мы на Зельях, и мы должны работать над волчьим зельем, но я не сконцентрирован, и, как оказалось, Аманда этим мало довольна. – Ты вообще что-нибудь делаешь, кроме того, что тут сидишь?

Я смотрю на ингредиенты, лежащие перед нами, на котел, в котором еще даже ничего не кипит. Аманда открыла книгу на нужной страннице, но ничего еще не сделала. Неудивительно. Мы с ней оба хреновы в Зельях, так что мы из тех, кто «сидит и ждет».

– Ты хоть представляешь, как это делать? – шепчу я, краем глаза глядя на профессора Монтегю, который очень занят ничегонеделанием у доски.

– Нет, но знаю, что сидя и ничего не делая, ничего не сварить, – шипит она в ответ. И начинает работать над отмериванием ингредиентов. По крайней мере, эту часть работы трудно расхерачить, так что мы оба с этим справляемся. Хоть какое-то начало.

Я смотрю, как она отмеряет ингредиенты и откладывает их для дальнейшего смешивания. Я не должен на нее так смотреть. Это странно, как-то неправильно, будто я переступил какую-то невидимую черту. Но в то же время я не могу не делать этого. В последнее время все, что я делаю, – это только смотрю на нее.

И мы заканчиваем зелье и каким-то образом умудряемся обойтись без взрывов. Это чудо, конечно, потому что, уверен, вам было бы трудно найти двух менее компетентных в зельях уровня ПАУК людей. Но, наконец, мы вышли, и мы выбираемся из подземелий назад к нормальной цивилизации.

Ну, настолько нормальной, какой она может быть, когда люди шепчутся за твоей спиной.

Остаток дня проходит скучно, и весь день я продолжаю смотреть на Аманду и задаваться вопросом, правда ли это сумасшедшее предположение, что она так же смотрит на меня. Я не знаю, какого черта со мной не так. Я, нафиг, помешан, наверное, потому что я не могу это прекратить. И если она заметит, то решит, что я свихнулся, потому что это точно ненормально – смотреть вот так на своего лучшего друга. По крайней мере, я так думаю.