Шрифт:
Теперь Бод знал, что должен прийти на помощь человеку за стеной, и знал, что мгновения отпущены на это.
– Скажи мне одно, мать - что с ней?
– Она в безопасности, а тревожится сильно - за тебя. Ведь ты, считай, на смерть идёшь, спасая Сашко; ты, считай, умрёшь за него, дорогой. Суждено так!
Бод слышал лишь первые слова старой Галлы.
Чародей оказался на стене: это снизу подсадил кузнец.
Как только он оседлал замёт, человек с той стороны, невысокий и гибкий, со стоном умирающего зверя, в последнем, отчаянном напряжении сил, вскочил на ограду лицом к лицу с бортником, и не слез - свалился на руки кузнецу.
А через мгновение чародея опять стянули вниз, на этот раз - в посад.
Бод понял, что его ждёт. Он остановил время внутри себя, чтобы страдания тела не сломили его дух. Любая нечаянная тёмная мысль, усиленная болью, навредит этим... Непоправимо исказит его Путь...
***
...Кода кто-то принёс огонь к разъярённым молодчикам, убивавшим цыганского парня, и, склонившись, посветил в лицо несчастного, все отпрянули: перед ними, распростёртый на земле, с тёмным пятном на груди, лежал бортник Бод.
Все замерли, остановились, пораженные и раздавленные. Жестокость, с которой они расправлялись с молодым конокрадом, оправдывая себя тем, что ни закон, ни власть не спросят с них за убийство цыгана*, эта жестокость теперь повисла немым вопросом. Мужчины не понимали, когда произошла страшная ошибка? Когда в темноте они свалили и стали топтать своего же? Некоторые содрогнулись, представив, что в общем содоме сами могли оказаться на месте бортника.
Головщина*?
– Лукавый попутал!
– шептали они, зная, что теперь придётся крепко расплачиваться за навязки*, если выживет этот человек, и, если не выживет, - за убийство невинного речицкого мещанина.
– Козьма повалил и бить начал, а с ним - панские служки!
– крикнул кто-то.
– Держите их, хлопцы!
Козьму схватили.
Люди пана Халецкого, - они-то и преследовали конокрада из-за речки Ведрыц, - вскочив на коней, отбились плетьми. Их не стали удерживать. Магистрат призовёт к ответу - явятся, станут перед лавниками, не отвертятся. Конь-то панский, красавец вороной, здесь остался - стражники в детинец повели. Убрались слуги местские, не желая вмешиваться в дикую расправу. И было ещё кое-что в людских мыслях: не оттого ли отпустили конюхов, что понимали - если свои не отличили местного человека от злодея, то с чужих и спрашивать нечего?
Как так получилось?
Бортник и крупнее и крепче костлявого цыганского парня, и совсем не похож - как так получилось?
Только Козьма молчал, знал, что вина на нём, но помалкивал. Лишь зло кусал губы, да ногти впивались в ладони, да ярость, не перекипевшая, бурлила внутри.
Когда цыганёнок, сучий сын, недвижимый, словно мёртвый, вдруг встрепенулся, выскользнул ужом, оставил верёвку валяться под брюхом коня и побежал, хрипя и булькая горлом, Кондрата как кипятком обдало! Вспомнилась недавняя обида: чокнутая бабёнка - Анна!
Ладно, это простить можно: сам виноват - надо было к Кондрату-сницеру подъехать, да не с пустыми руками, да посвататься честь честью, а не виться за юбкой. Кондрат не дурак, сам бы её за руку вывел, перед Козьмой поставил. Ещё бы и уговаривал забрать Анну с двумя хвостами-девчонками. А так - ладно, баба дура, что с неё взять?
А может, и вправду он сгрубил? Может, перестарался, ведь здорово выпил тогда для храбрости?
Ладно!
Так красива же эта Анна! Голову вскружила её красота! Сколько заглядывал на неё Козьма - боялся, кто-нибудь перехватит. Год ждал, терпел, пока она по мужу отплачет.
Ладно!
А она что? На ярмарке стоило бортнику подойти, лицо не отвернула, закрываться не стала, беседу вела, как сестра с братом, смотрела глаза в глаза, прямо, смело. Где прежняя робость, где скромность? Пчелокур на неё пялился при всём честном народе, как гляделками не съел, а ей - ничего? Ну, вот и попался под злую руку.
Да, Козьма сразу увидел, что цыган увернулся, а вместо него непонятно, как и откуда, люди тянут со стены бортника.... Ну и, под шумок, ударил первым, от души отвесил: пусть отвечает за его обиду! Хорошо ударил козла. И конюхов к тому подзадоривал, а потом пошла потеха: мужчины уж не смотрели, кого бьют.
Эх!
Козьму ввели в крепость, оставили там до утра.
Стражники велели отнести тело пострадавшего местича* к монахам. Пусть осмотрят человека, может, как облегчат страдальцу его участь: тело не остывало, не коченело, значит, ещё не умер...
Утром старшие ребята Кондрата первыми узнали, что Бода поломали в драке. Рассказали отцу.
Кондрат приказал молчать, не говорить женщинам. Но подумал, пошептался с женой, та быстро распорядилась: отправила Ульянку к Мокошихе, приказав бежать изо всех сил, рассказать, как Анна к ночи рыдала, прислонившись лбом к стене, и тело её вздрагивало, будто невидимые руки били её. Старуха знахарка велела передать Марье: держать племянницу в забытьи столько, сколько будут ходить по городу тяжкие слухи. Обещала приготовить крепкий отвар и принести его, как будет готов. Марья, не дожидаясь совета знахарки, сама уж напарила сонного зелья, заставила выпить Анну, не спавшую всю ночь.