– Брешет, старый греческий пёс!
– гневно воскликнул Урсин.
– Руку даю на отсечение, что он украл нашего Ворона!

– Может, брешет, а может и нет. Ворон и вправду тосковал по Савмаку, все видели. Слова грека подтвердил и Ашвин. Старик предлагал мне забрать в подтверждение шкуру Ворона, но я отказался - лучше, чтоб она не мозолила лишний раз своим видом глаза родным бедолаги Савмака.

– А что Ашвин?

– Он не захотел возвращаться. Боится, что Скилак за Ворона засечёт его до смерти.

Тем часом они выехали на центральную улицу.

– Ладно, Урсин! Давай поищем, где тут можно купить хорошей жратвы, вина и пару горячих девок на ночь. Х-хе-хе-хе!

Выйдя утром на улицу, Лимней увидел, как из дверей одного из расположенных между храмом Афродиты Пандемос и портовой стеной диктерионов, в полусотне шагов от его дома двое одетых по-скифски парней выводят на улицу покрытых пёстрыми чепраками коней. С кошачьей лёгкостью запрыгнув на конские спины, скифы тронулись шагом по середине улицы, наполненной снующим между агорой и портом народом (в основном - пешим, но попадались и ехавшие верхом на конях, мулах и ослах, а также на телегах, тележках и арбах с товаром), в сторону агоры.

– Эй, скифы!
– окликнул их Лимней, стоя на высоком пороге у приоткрытой калитки, когда они проезжали мимо.
– Вы из какого племени?

– Мы - напиты, - смерив грека надменным взором, ответил Скиргитис, не останавливая коня.

– Подождите! А хабеи далеко от вас живут?

Скиргитис потянул повод, развернув коня поперёк улицы. Его манёвр, держа на всякий случай руку на рукояти акинака, повторил Урсин, тотчас узнавший знакомую зелёную дверь.

– Хабы наши соседи. А что?

– У меня есть пленный хаб. По его словам, он слуга этнарха хабов. Не мог бы ты по пути домой сообщить этнарху, что он может выкупить своего слугу у наварха Лимнея всего за три золотых статера?

– Я передам твои слова вождю Госону, - пообещал Скиргитис.
– Как зовут твоего пленника?

– Я не помню. Ваши скифские имена трудно выговорить, а ещё труднее запомнить. Но если ты подождёшь минуту, я велю привести его.

– Ладно, не надо. Думаю, вождь всё равно не заплатит за своего слугу запрошенную тобой цену. Зачем Госону слуга, не сумевший защитить его сына?

– Так может родные его выкупят?
– обратился к Скиргитису по-скифски Урсин, знавший довольно греческих слов, чтобы понимать смысл происходящего между сыном Октамасада и феодосийцем разговора.

– Увы, пленник сказал, что он сирота, - честно признался Лимней после того, как Скиргитис пожелал узнать имена родных пленника.

– Что ж, значит, такова его доля - остаться рабом, - сказал Скиргитис и, слегка коснувшись скификами чутких конских боков, неспешно поехал со спутником своей дорогой.

5

С трудом разлепив веки, Левкон не увидел ничего, кроме непроглядной чёрной тьмы, какая бывает, наверное, только в могиле. В первое мгновенье у него даже мелькнула паническая мысль, не ослеп ли он? Во всяком случае, с носом у него всё было в порядке - он уловил разлитое в воздухе нежное благоуханье своих любимых роз. Он провёл руками по мягкому ворсистому ковру или звериной шкуре, в которой утопала его спина, в поисках Гереи, и тотчас вспомнил, что он не в Пантикапее, а в скифском Неаполе, в гостях у царя Палака. Выходит, нескончаемые пылкие лобзанья и любовные соития с Герей привиделись ему во сне... Разочарованно вздохнув, Левкон задался вопросом сколько времени понадобится Перисаду, чтобы собрать и доставить сюда два таланта золота и три таланта серебра, и сколько ещё дней и ночей ему придётся провести в томительной разлуке с любимыми женой и дочерью?

Чувствуя настоятельную потребность облегчить переполненный мочевой пузырь, Левкон отбросил с груди меховое покрывало, сел на постели, по-прежнему ничего не видя, и подал голос, полагая, что кто-нибудь из слуг должен быть поблизости. На его зов почти тотчас явился, приподняв закрывавший дверной проём плотный двойной полог, один из приставленных к нему вчера Палаком слуг, вынудив Левкона зажмуриться от ударившего в глаза яркого света, излучаемого тонким трепетным язычком светильника. Привыкнув к свету, Левкон увидел, что сидит нагишом на широкой постели, представляющей собой кипу овчин на полу у дальней от входа стены, покрытую сверху чёрной шкурой то ли необыкновенных размеров собаки, то ли огромного волка, а в ногах его лежит одеяло, сшитое из рыжих беличьих шкурок и отороченное по краю пушистыми беличьими хвостами. Больше в маленькой комнате ничего не было.

Левкон спросил, где его одежда. Молча поставив светильник на пол у двери (в левой боковой стене была ещё одна завешанная кожаным пологом дверь), слуга вышел и тотчас вернулся с выстиранными, вычищенными и высушенными за ночь левконовыми одеждами и скификами. Быстро одевшись, Левкон попросил проводить его в отхожее место.

Подняв светильник, слуга вывел царевича через переднюю комнату в узкий коридор. Вход в покои, где ночевал Левкон, оказался почти напротив уходившей на второй этаж каменной лестницы, в пяти шагах от освещённой висячим светильником невысокой одностворчатой резной двери, которой заканчивался коридор. Выйдя наружу, заспанный слуга, поёжившись от холода, указал гостю на расположенный шагах в двадцати, наискосок от бокового входа, продолговатый дощатый нужник. Чтобы ополоснуть руки и умыться после нужника, слуга повёл боспорского царевича мимо тянувшихся несколькими рядами вдоль бокового фасада дворца одноэтажных строений к расположенной за дворцом поварне. Из четырёх низких кирпичных труб над двускатной красночерепичной крышей поварни валили густые клубы сизого дыма: дворцовые повара уже вовсю занимались утренней готовкой.