Еще с весны ходили разговоры, что Кириенко – это мимолетно, что ближе к осени рубль обвалится под тяжестью наросшего госдолга, а вместе с ним падет правительство, и в Белом доме снова воцарится Черномырдин – уже в роли спасителя отечества, и якобы никто не вспомнит, что именно черномырдинский кабинет профукал западные займы и выстроил пресловутую пирамиду ГКО.

Лузгин мало верил в подобный сценарий, полагая его глупо хитрым и прозрачным до наивности – кто купится, всем же понятно! – и был и уязвлен, и ошарашен, когда диктор с экрана сообщил о решении Ельцина внести кандидатуру Ваньки-Встаньки Степановича на рассмотрение в Госдуму. «Или нас уже совсем за дураков держат, – подумал он в расстройстве, – или я в политике ну ни хрена не понимаю». И еще он подумал о том, не зачеркнет ли напрочь происшедшее их собственные планы насчет слесаренковской пресс-конференции в здании на Охотном ряду: кому близки и интересны провинциальные проблемы на фоне свеженьких столичных катаклизмов.

Чертыхнувшись, он позвонил в Госдуму знакомому журналисту Максимову; когда-то давно они обучались совместно на курсах при Центральном телевидении. Ныне Андрюша Максимов советничал по прессе в депутатской группе «Российские регионы», где они и встретились вчера вечером к обоюдному приятному удивлению и даже успели выпить пива в незакрывшемся госдумовском буфете. Лузгин, как водится, намерен был продолжить посерьезнее, однако Максимов сослался на занятость и предложил собраться завтра, то бишь сегодня, после пресс-конференции, дома у него на Юго-Западе: удобно, прямая линия от Думы на метро, жена с детьми на даче в Подмосковье, придут хорошие ребята. «А что за повод?» – «Никакого повода, обыкновенный мальчишник, тебе понравится». «Одно условие, – потребовал Лузгин. – Горючее за мной. Что пьют твои хорошие ребята?». – «Я подскажу», – улыбнулся Максимов. Был он приятен и прост, одет хорошо, но без вызова, почти не растолстел, однако полысел изрядно за двадцать пролетевших лет и обращался к Лузгину с ненаигранным староприятельским интересом, за что был и принят лузгинской душой без привычной уже настороженности ко всяческим разным московским.

Максимов был на месте, в телефонную трубку врывался разнобой тревожных кабинетных голосов.

– Ну что, аврал? – спросил Лузгин.

– Еще какой! – ответил весело Максимов. – Тебе пропуск заказан, старичок? Давай подъезжай, сам увидишь, я тебя кое с кем здесь сведу.

«В стране переворот, а парень веселится», – успел подумать Лузгин и тут же обнаружил и в самом себе какой-то зрительский азарт, репортерский восторг от события, когда не важно, что произошло – важен факт происшествия, есть о чем говорить и писать; кому-то война, а журналисту ядрена мать родна, и ничего ты с этим не поделаешь.

– Слышь, Андрюх, – сказал Лузгин, – я насчет пресс-конференции...

Максимов согласился, что есть опасность срыва, пообещал разнюхать ситуацию и сразу же перезвонить, и действительно перезвонил минут через пятнадцать – долговязому пришлось выкликать Лузгина из клозета, – и сказал, что все нормально, ничего не меняется, но Слесаренко надо выступить пошире, не замыкаться на местных проблемах, а главное – выразить свое, так сказать, региональное отношение к случившемуся, и пожестче, похлеще, тогда он наверняка попадет на страницы центральных газет и в новостные выпуски телеканалов.

– А как ему быть с Черномырдиным? – озабоченно спросил Лузгин. – Как-никак свой, тюменский...

– У нас в Думе первая реакция – отрицательная, – без запинки ответил Максимов. – Я полагаю, ваш Слесаренко может безбоязненно топтать Степаныча; все, кроме эндээр, его воспримут на «ура».

– Так что же, сожалеть о Кириенке?

– Ни в коем случае! – воскликнул Максимов. – Черномырдин довел страну до края пропасти, а Кириенко ее туда столкнул. Такая вот схема предлагается, это будет воспринято.

– Ну, я не знаю, – пробурчал Лузгин. – Что же тогда получается? Все – назад, коммунисты – вперед? Лично я не согласен.

– Я тоже не согласен, – приятельски мягко вымолвил Максимов. –Но это не имеет ни малейшего значения. Твой начальник желает попасть в струю, желает прозвучать? Вот я и предлагаю стопроцентно проходной сценарий. С другой стороны, вы можете здесь вякать что хотите – ваше право, но если вас сожрут или дерьмом обделают – тут я уже не виноват. Ты меня понял, Вова? И не забудьте хорошенько прокатиться по олигархам: больше фамилий, да еще парочку-троечку местных, так сказать, созвучных. Ты меня, надеюсь, понял, старичок?

– Понял я тебя, – сказал Лузгин. – Как насчет вечера?

– Всенепременно.

– Тогда пока. Мы подъедем часа через два. Ежели, конечно, самолет не опоздает.

– «Люфтганза» не опаздывает, – усмехнулся Максимов.

«Все-то он знает», – неприятно подумал Лузгин.

Сигареты кончились, как всегда, внезапно, а запаса с собой он не взял, и Лузгин крикнул долговязому, что выйдет ненадолго, и, кивнув на площадке охраннику, спустился по сумрачным лестницам и вышел на улицу.

Напротив, через дорогу, был гастроном и рядом пивной бар, и далее кафе, потом цветочный магазин, и в отдалении, за пятачком, уставленным красивыми ларьками, виднелась станция метро, и он пошел туда, по старой памяти надеясь, что цены на табак в ларьках немножко ниже, хотя в подобной экономии он вовсе и подавно не нуждался – денег было как грязи, а грязи здесь не было, и не было песка, и, шагая с костяным каблучным стуком по сухому мытому асфальту, он обратил внимание, что туфли его запылились, и что он забыл их почистить.

У первого табачного киоска он пробежал глазами разноцветье сигаретных пачек, увидел «Мальборо» за десять и знаменитый кротовский «Бенсон» чуть дороже, обрадовался и решил купить блок, лучше два, потом взгляд проследовал повыше и правее, и он увидел «Мальборо» за сорок и «Бенсон» за шестьдесят и непонятный «Кэмелклассик» аж за восемьдесят.

– Это что у вас за цены, – спросил он в окошко киоска. Во внутреннем мраке обнаружились нос и глаза поверх узких очков, мужской московский акающий голос произнес без выражения: