Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

1933

Пламя

До пашни — дождевые облака, до нас — дошли слова издалека: «речь — серебро, а золото — молчанье». Но вставши от ночного столбняка, производительница молока — корова издает свое мычанье. И озирая бедный свой надел, лесной ручей — о благостный удел! — в тиши журчит по мелкому песочку. Рука моя скудеет не у дел: уж верхний слой воды захолодел, но нижний пробивает оболочку. Бьют влагой в пламя. В доме слышен плач. Дрожит фитиль. И опытнейший врач к отчаянному прибегает средству. Конец. Уже над дерном ходит грач. Но, как твое занятие, палач, огонь передается по наследству.

1933

Карандаш

Марине Цветаевой

След истлевших древесных сил — карандаш мой точу в ночи. Нож с боков стеарин скосил деревянной моей свечи. Жизнь сказала: да будет так! — заострила графитный взор. Ты спустилась ко мне в кулак, стружка, с окаменелых гор. Передашь ли тех волн аккорд, мох и эхо свинцовых скал, лес, лазоревый злой фиорд, ветр, что парусом челн таскал? Чудо — горенья плод во мгле, претворенные в пласт сук'u… бескорыстнейший на земле друг, не оставь моей руки!

1934

«С ночных высот они не сводят глаз…»

Памяти Бориса Поплавского

С ночных высот они не сводят глаз, под красным солнцем крадутся, как воры, они во сне сопровождают нас — его воркующие разговоры. Чудесно колебались, что ни миг, две чаши сердца: нежность и измена. Ему друзьями черви были книг, забор и звезды, пение и пена. Любил он снежный падающий цвет, ночное завыванье парохода… Он видел то, чего на свете нет. Он стал добро: прими его, природа. Верни его зерном для голубей, сырой сиренью, сонным сердцем мака… Ты помнишь, как с узлом своих скорбей влезал он в экипаж, покрытый лаком, как в лес носил видения небес он с бедными котлетами из риса… Ты листьями верни, о желтый лес, оставшимся — сияние Бориса.

1935

«Жаждет влаги обугленный бор…»

Жаждет влаги обугленный бор. Изогнулись дерев поясницы. Гробовой беспросветный укор в кругляках остывающей птицы. О, в жаровне над жаром оса! Столкновенье зари с палачами! Сиротинушки, чьи волоса только солнце ласкает лучами. Белый воздух, который висит поутру над сырым листопадом. Белый лекарь, который косит, чтоб с предсмертным не встретиться взглядом… Что дороже нам: розы иль рожь? Днем — глаза мы за пазуху прячем. (Теснота. Ослепление. Ложь.) Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем.

1935

«Разве помнит садовник, откинувший окна к весне…»

Владиславу Ходасевичу

Разве помнит садовник, откинувший окна к весне, как всю зиму блистали в них белые стебли мороза? Разве видит слепой от рожденья, хотя бы во сне, как, пылая над стеблем, весною красуется роза? Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон. Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка. На такой высоте замерзает воздушный баллон, на такой глубине умирает подводная лодка. Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи. Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве. Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи, отдававшей по капле себя на съеденье молитве.

1936

Листья

Мне снился сон. Нам к счастью снятся сны. Во сне без трости ходит и безглазый. Он днем во тьме, но сны его ясны, как фонари, в которых водолазы. Явился мне осенний день во сне. Он догорал, как юноша в чахотке. Цвета его готовились к весне, но смерть уже была в его походке. Внизу, сияя, двигалась река. Широкий луг спускался к ней полого, и с дерева, дрожавшего слегка, слетало в воду желтых листьев много. Все было просто, будто наяву. Белье отца висело на веревке, и капельку, стекавшую в траву, усердно пили божии коровки. Но сам отец навек ушел в песок, не ощутив минуты погруженья, оставив нам высокий свой висок, страсть к странствию и к «Ниве» приложенья. Внизу текла в сиянии река. Погост, с холма, спускался к ней полого. Закат заметно красил облака, и было в дерне желтых листьев много. Четыре шишки рдели на сосне — из них случайно крест образовался. Отца с тех пор я видела во сне — но мой отец уже не разувался: шесть лет он держит кости в башмаках. Уже не ходят школьники к нам в гости. И мы уже не виснем в гамаках, давно не увеличиваясь в росте. Летите, листья! Вам пора лететь. Ваш золотой уход мы почитаем. И мы уйдем — лишь стоит захотеть. Но все-таки мы жить предпочитаем.

1939

Земля

Невольно ослабляя напряженье распластанного в воздухе крыла, подвластна птица силе притяженья, как в косном этом мире все тела. Но хрупкий ком, садящийся на кровы, на разные поющий голоса, сбирающий крупицы у подковы, опять уносится под небеса. И перьями приподнятая птица без трепета висит на высоте, откуда человеческие лица чуть видимы, как гвозди на кресте. А человек, уставший от полета, от содроганий вечного пера, обычно ищет теплого оплота гораздо ниже горного ребра, гораздо ближе к чавкающим недрам гостеприимной низменной земли — защитницы незыблемой и щедрой, которой в горе жаждут корабли.

Бабушка

Изъяны предков достаются детям, и внучка болью бабушки больна. Любовью звали бабушку, и этим моя судьба предопределена. О бабушка, жила ты в желтом доме, где рукава сходились на спине. Остался желтый облик твой в альбоме, а рукава — ты завещала мне. Как два пути с единым назначеньем, живут во мне раздельно кровь и кость. Стремится кровь к тебе своим теченьем, но кость моя — тебе незваный гость. Лишь только ночь подходит к изголовью, два дерева меня на части рвут. Быть может, и меня зовут Любовью, но я не знаю, как меня зовут.