Он начал подымать меня на смех, мол, такое невозможно и мы поспорили.

Ольга не поняла зачем я притащил в спальню будильник из кухни, но я не стал ей пояснять. Его цоканье по мозгам довело до плачевного результата.

Вернувшись в воскресенье в Нежин, я честно признался Марику, что набежало всего пять минут и он победно расцвёл.

Но в остальные разы всё было как надо – минуты теряли всякий смысл.

Перед этим мы шли в Лунатик и тесно танцевали медленные танцы, а быстрые – размашисто.

Она в любом была хороша.

Наблюдали пару драк на паркете – Лялька называл их гладиаторскими боями – и выходили из зала в неосвещённый коридор библиотечного крыла.

Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой курили травку, постепенно и всё глубже постигая аквариумную суть интерьера вокруг; а Ольга курила свои сигареты с рыжим фильтром.

Всё становилось ништяк и мысли о моём сексотстве в Нежине отступали на самое дно аквариума.

Так что супружеский долг я исполнял сполна, а когда Ольга сказала, что беременна и что за аборт муж должен сдать в больнице стакан своей крови, я беспрекословно отправился туда, хоть, вроде, и предохранялся.

В кабинете по переливанию крови меня обули в белые бахилы и уложили на покрытый холодной клеёнкой стол.

Меня поразило выражение глаз тамошних работниц, вернее всякое отсутствие его, глаза у них словно задёрнуты тусклой ширмой, как у уснулых рыб.

С гибким шлангом и иглой у него на конце, они подступили ко мне, стараясь воткнуть её в вену руки, чтоб кровь потекла через шланг.

С трёх попыток, им так и не удалось проколоть вену, та упруго упорствовала и откатывалась от введённой под кожу иглы.

От изумления они сжалились и поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, и тот аборт обошёлся бесплатно.

Отступать я не мог, да и не хотел.

Мне пришлось изучить ещё одну письменность – похожую на арабскую вязь, но поразмашистей – почерк Жомнира, которым он делал пометки между строк моего перевода.

И пришёл день, когда он поднял кустистую бровь и сказал, что вот теперь – ничего и перевод можно поместить в следующем «Translator’е».

Яша и Федя, стоя перед новым номером «Translator’а» с рядочком машинописных страниц моего перевода, в изысканно вычурных выражениях поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов со столь истинно украинским окончанием фамилии – ОгольцОВ.

Жомнир отвечал попроще – не его вина, что щирi украинцы ДемьянКО и ВеличКО за все четыре года так и не почухались.

Пришла весна, а с нею – самая безоблачно чистая любовь моей жизни.

Все её называли Швычей, а я – Надькой.

Она возродила во мне веру, что женское начало, всё-таки, ещё живо в этом затруханном цивилизацией мире.

Мы любили друг друга.

Упивались любовью.

Любовь ради любви и есть чистая любовь, она же любовь в чистом виде.

С чего это я расписываюсь за обоих? Какое тому основание?

Очень просто – Надька была девственницей, ещё неискушённой в притворстве.

Так может я снова забыл сказать что женат?

В этом не было необходимости – она заканчивала четвёртый курс англофака и жила на том же самом третьем этаже общаги.

Редкостное сочетание: девственность и четвёртый курс.

…немало есть на свете, друг Горацио, такого,

что не снилось нашим мудрецам…

Ребята-четверокурсники гуляли чей-то день рождения в комнате напротив нашей, позвали и меня.

Мы с Надькой оказались сидящими на одной койке, и когда кто-то выключил свет, я чисто рефлективно расстегнул молнию спортивной курточки на ней.

Она мгновенно задёрнула её обратно. Когда включили свет – всё чин-чином, даже полиция нравов не придерётся, но Марик слышал как вжикал зиппер в темноте – вниз-вверх, и начал насмехаться.

Надька ушла, тем всё и кончилось.

На следующий день она встретила меня в коридоре общаги всё в том же спортивном костюме, заговорила и улыбнулась.

О, улыбка Надьки – это что-то!

Эти ямочки на щеках, эти чёртовы искры в чёрных глазах!

Она отвечала всем параметрам украинской красотки.

Чёрные гладкие волосы до середины спины; дуги бровей на круглом лице; налитые груди; округлые плечи плавно переходили в руки, упёртые в крепкий стан над роскошными бёдрами тренированной пловчихи.

Потому что она занималась именно этим спортом.