Мне жалко было убитую и жалко Гаину Михайловну, пережившую этот ужас. Хотелось что-то сделать или сказать, но я не знал что именно, поэтому встал с дивана и молча щёлкнул выключателем.

Свет люстры всё разбил – вместо испуганной девушки Гаины у шкафа стояла пожилая женщина с нелепой прорехой под воротником и злым взглядом из-под крашенной пряди волос.

А нечего чары ломать.

Так я оказался классически неприемлемым зятем.

Лично я особого антагонизма к тёще не испытывал, но не могу не отметить, что у бабушки твоей порою чувства брали верх над разумом.

Она была непримиримой антисемиткой.

Наверное, сказывались годы проведённые в зажиточной немецкой семье. Люди склонны подражать чувствам окружающих.

Снятый из деканов англофака Антонюк, тот самый, что вечерами партизанил с карандашом против фамилий Близнюка и Гуревича, так и остался в её глазах героем.

Её возмущало, что кругом одни евреи и возмущало безразличие мужа к её возмущениям против эскалации сионизма.

Развернёт перед носом газету и, когда уже никто не помнит о чём с ним говорила, отвечает:

– А? Ну, да…

И опять уткнулся. Опора в жизни называется.

В своей борьбе с сионизмом она даже ходила на приём к недавно назначенному ректору – открыть глаза на вопиющее размножение колен Израилевых по всем факультетам.

( … до смешного доходит – пойти к ректору НГПИ, одесскому еврею Арвату, – жаловаться на засилье нежинских евреев в институте!

Eine l"acherlich Wasserkunst!.. или как там у Рильке?..)

Но жизнь не стояла на месте, живот у Иры рос.

По нему уже начали пробегать волны от твоих коленок и пяток.

Довольно крепкие были пятки – мой нос это помнит.

И вот однажды Ира испуганным голосом сказала мне позвать её маму. Та пришла в спальню.

– Что это, мама?

На безупречно гладкой статуэтной коже, внизу, под совсем уже большим животом наметились неровные бороздки.

– Затяжки.

– Это пройдёт после родов?

Гаина Михайловна, хмуро опустив голову, промолчала.

Началась экзаменационная сессия. Иру почти не спрашивали, сразу говорили дать зачётку.

Вечером 14 июня у Иры отошли воды и мы с ней пошли в роддом.

Там удивились, что роженица явилась пешком, отдали мне её одежду, а саму Иру увели в предродовую палату.

Там я уже не мог её охранять.

Одежду я отнёс домой и пошёл обратно.

Метров за двести от роддома у тротуара виднелся большой КАМАЗ-фургон с потушенными фарами. Только поверх кабинки светились, словно в гребне дракона, три горящие красноватой злобою глаза.

При моём приближении КАМАЗ вдруг прыгнул вперёд и из длинной лужи на мостовой грянула, поверх бордюра, волна грязной пены.

Я успел подпрыгнуть; пена с шипением уползла восвояси. Я приземлился на мокрый тротуар.

Убирайся, дракон, в своё логово – некогда с тобой возиться, сегодня у меня миссия поважнее.

КАМАЗ уфырчал в сторону Красных партизан.

В приёмной мне сказали, что нет ещё и что роды состоятся утром.

Роддом находился в длинном одноэтажном здании, вход с торца.

Сбоку от здания стояла шатрообразная беседка, как в стройбате, но пошире и без выемки-урны в центре.

Я зашёл в беседку, сел на брусья скамьи вдоль её круглой стенки и начал ждать.

В пустой узкой спальне без Иры мне делать нечего .

От ворот к приёмной прошла пара – мужчина вёл беременную. Обратно он ушёл один. Значит, не только мы так. Наверно, день такой.

Высоко над роддомом светила полная луна. Я выкурил косяк и она превратилась в далёкий выход из длинного туннеля с пульсирующими стенками.

Распахнутое настежь окно родильной палаты смотрело на беседку.

Что это родильная я догадался, когда там вспыхнул свет зачернённый мелкой металлической сеткой от комаров и раздались крики роженицы.

Это кричала не Ира, не её голос, наверное, та, что пришла второй.

Когда свет погас, я, на всякий, сходил в приёмную. А вдруг роды меняют голос?

Мне сказали, что нет ещё.

Косяков я больше не курил, тот первый остался единственным.

Когда снова раздались крики, я узнал родной голос – точно Ира!

Но в приёмной мне сказали, что нет ещё.