– Ну, хуй её знает, что она такое, шизофрения эта.

А подойди-ка с ласкою,

Да загляни-ка в глазки ей,

Откроешь клад какого не видал…

На данном этапе и при используемой ныне методологии, у науки имеется всего лишь только термин – «шизофрения», всё остальное покрыто туманом неопределённости.

Главный козырный туз, он же лакмусова бумажка, это – голоса. Их встретишь в любом учебнике по психиатрии.

Если тебе слышатся голоса, а вокруг ни души, значит ты – шизофреник.

Но если эти голоса говорят тебе:

– Спаси Францию!

Значит ты – святая, Жанна Д’Арк.

В той монографии явно не хватало специалиста-теолога.

Достаточно вспомнить святую Инес, чьё тело секундально покрылось длинным мехом, который и не позволил насильникам сломать её целомудренность.

Не жизнь, а малина специалисту от науки, в которой и светилам её не ясно что она такое.

Поставить диагноз – проще, чем два пальца об асфальт.

Берём так и не определённый термин и прибавляем к нему прилагательные: шизофрения – какая? круглая… двуствольная… шубовидная… Годится! Как у святой Инес.

Тамара на 4-м километре ещё не знала про все мои подвиги.

За сожжение плантации конопли вполне могла бы мне впаять «шизофрению аутодафного вида с комплексом Торквемады», в честь того абсолютно нормального инквизитора, что пачками отправлял еретиков на костёр.

Сам термин, «шизофрения», как и большинство его научных собратьев, взят из греческого и при исследовании корней обозначает «надтреснутый ум».

«Надтреснутый ум в виде шубы».

Ну, и кто из нас шизик?!

Они думают, что если обрядились в белые халаты и козыряют терминологией, в которой сами ни хрена не смыслят, то я им поверю больше, чем ичнянскому колдуну в рубахе цвета хаки с его теревенями про «кватеру»?

Эскулапики вы мои дорогие! Да я ж из Конотопа. Мой одноклассник Володя Шерудило говорил:

– Я не могу игнорировать данных квази-псевдоиллюзий, во избежание ультра диффузии моей транскоммуникабельности.

После 8-го класса он ушёл в «бурсу», она же ГПТУ-4, не то сейчас возглавлял бы Академию Наук и сидели б вы у него в приёмной в трепетном ожидании – примет он, или нет, вас, ханориков созовских?

Короче, пока никто не знает откуда берётся шизофрения, куда девается и сколько берёт за визит, то идите вы… да не просто идите, а идите вы…

Вот именно …)

С наступлением осени я уже знал, что это последняя наша осень вместе. Мне никто этого не говорил, но я чувствовал; постоянно.

Когда я приезжал из Конотопа, мы втроём шли в детсад в узких улочках частного сектора неподалёку. По субботам он не работал и вся игровая площадка доставалась безраздельно тебе, со всеми этими его теремками, горками.

Качель на железных прутьях пронзительно вскрикивала – кратко, душераздирающе.

Ира стояла в отдалении.

Потом ты начинала бегать по жёлтым листьям на площадке от меня к ней и обратно; но даже это нас не сближало.

Мы возвращались теми же улочками без тротуаров.

Я держал тебя за руку и не сводил глаз с плавной игры круглых бёдер под лёгким платьем шагающей впереди Иры.

Тоня получила квартиру для своей семьи где-то на улице Шевченко.

Гаина Михайловна строила планы сдавать комнату кому-нибудь из военных лётчиков с аэродрома в авиагородке, что по вторникам и пятницам выли в небе своими тренировочными полётами.

Меня ни в каких планах не было, да и быть не могло – со мной Леночка; а оставить её ещё и без папы я не мог.

Наши размолвки с Ирой стали менее отчаянными, но более частыми.

Я чувствовал неуклонное продвижение к концу, когда стану совершенно уже отрезанным ломтём.

( … наверное, это же чувствовал и Достоевский, когда его везли на эшафот, а он по знакомым улицам вычислял сколько ещё осталось до казни.

Разница лишь в том, что я не мог знать сколько осталось до этих слов Иры, но знал, что услышу:

– Убирайся в свой Конотоп! И чтоб ноги твоей в Нежине не было!.. )