Когда Ира так сказала, то вместе с болью пришло и маленькое облегчение – не стало чего бояться.

Свершилось.

Я уехал в Конотоп и начал жить половинчатой жизнью.

Работал в нашей бригаде, читал, писал, разговаривал, но половина меня куда-то пропала – отрезалась цель, ради которой я всё это делал раньше.

Меня немного развеяла командировка в Киев.

От СМП-615 там оказался я один и не знаю откуда съехались остальные рабочие на реконструкцию какого-то молочного завода.

Мы жили в пассажирском вагоне загнанном в тупик на его территории. Нам выдали постельное бельё, жёлтое от ветхости, но из-за этого же ласково мягкое.

Я занимал вторую полку плацкартного купе, чтобы не сворачивать матрас.

Отовсюду звучала одна и та же песня:

Листья жёлтые по городу кружатся…

Вспоминались листья на площадке безлюдного детсада.

По выходным я ездил в библиотеку Киевского Университета, в корпусе налево от памятника Тарасу Шевченко. Туда пускают и без диплома, с одним только паспортом.

В огромном тихом читальном зале с длинными столами, для каждого читателя есть своя лампа с абажурчиком. Там я читал в оригинале трактат Джона Милля «О свободе».

Вот где настоящая философия!

Он показал мне, что существует всего лишь две разновидности людей:

1) законопослушные верноподданные;

2) эксперименталисты.

А прочие расы, классы и вероисповедания лишь средство натравливать людей друг на друга.

Потом я нашёл Дом Органной музыки.

Наверно прежде в нём был католический костёл; пониже Республиканского Стадиона.

На концерт я немного опоздал и дверь оказалась запертой, пришлось тарабанить.

Мне открыли и я закричал как в ромненском автобусе:

– У меня билет! У меня билет!

– Хорошо, но потише можно? Концерт идёт.

Там зал сразу за входом, без всякого вестибюля.

– Извините.

Но он продолжал ещё что-то бубнить.

– Мне что – по второму разу извиняться?

И он утих, потому что под интеллигентским плащом на мне оказался синий вельветовый пиджак рабочих и крестьян, а над головой торчала прядь волос, как вздыбленная пружина.

 Приглаживать не получалось, даже после д'yша упрямая прядь, высохнув, снова вставала дыбом.

( … лет через тридцать такие взрывы из волос стали обыденной модой.

Так на меня подействовала разлука с Ирой …)

В первом отделении играли современную атональную симфонию – слушать просто м'yка, кромсанье музыки; зато во втором звучал орган – фуги Баха.

Чудо случилось в январе.

Я приехал в Нежин к Жомниру и в автобусе на вокзале увидел Ивана Алексеевича. Он спросил меня что это я не приезжаю.

Сдерживая в горле ком обиды, я ответил, что Ира запретила мне.

– Да, ладно тебе – поехали!

Я всё-таки сошёл на улице Шевченко и позвонил уже от Жомнира.

Ира тоже сказала, да, приезжай.

Оставшиеся семь остановок до Красных Партизан я ехал спокойным наружно, но весь бушуя внутри.

За месяцы моего отсутствия случилось немало перемен.

Ира с тобою перешла в бывшую спальню семьи Тони, а тесть и тёща ушли в узкую спальню.

Гостиная осталась как была: «Неизвестная» всё так же высокомерно смотрела поверх серванта, а сдобная купеческая дочь жеманно рысила от сватающегося майора.

Зато у вас в спальне появилось новое трюмо уставленное толпой непонятных, но очень нужных косметических баночек.

Вплотную к зеркалу трюмо лежало широкое жёлтое кольцо из золота. На мои осторожные расспросы Ира сказала, что трюмо ей купил папа, а кольцо – мамин подарок.

И мы стали жить дальше.

Стройка. Нежин. Стройка. Нежин.

Ира работала воспитательницей в детском саду на Красных партизан, за сто метров от дома.

В её обязанности входила запись состояния здоровья детей её группы.

На трюмо лежала тонкая тетрадка с записями её почерком, с наклоном влево, по числам месяца.

Я только раз открыл ту тетрадку, а потом старался даже не смотреть на неё, чтобы не умирать от ревности.

Мне стало ясно, что больше нет никакого смысла в подвигах праведности, что от неизбежного уже не убежать – оно стало случившимся.

( … просто некоторые мысли нельзя начинать думать, а если уж начал, то лучше не додумывать до конца …)

Мне было стыдно спрашивать Иру как она жила эти месяцы и что делает между моими приездами, но увидев в тетрадке запись, что в четверг полгруппы пришли в растёрзанном простудой состоянии, я знал, что в среду Ира была на свидании, и умирал от ревности, но молчал.