Я беспрекословно подчинился, а потом сел в фургон, где уже оказался какой-то алкаш, и нас увезли.

Во время остановки у Медицинского Центра алкаш убеждал меня рвануть когти в разные стороны – мент не сможет погнаться за обоими сразу.

Я отмалчивался, понимая, что лучше сорок пять дней под шприцами, чем вся оставшаяся жизнь в бегах.

Потом в фургон подсел молодой охранник в гражданке и ещё один алкаш и нас, накатанной дорожкой, повезли в Ромны.

По пути мы сделали остановку в каком-то селе – загрузить пару полоумных старух в чёрном и неспокойного мужика, который всем по очереди клялся, что ничего не помнит что вчера было…

По приезду в психушку нас развели по разным направлениям и мне зачем-то сделали рентген в лежачем виде.

Алкашей я больше не видал – в дурдоме ими занимается третье отделение, а меня ждало пятое.

Эта промывка мозгов через зад проходила опять на Площадке и в переполненной палате-спальне.

Во всех категориях, что выше «абсолютной свободных», из знакомых оказался только Саша, который знал моего брата Сашу, но он беспробудно спал.

Как ветеран и ради человеколюбия я обратился к заведующей с мольбою заменить мне уколы аминазина на аминазин в таблетках.

Она обещала подумать и за десять дней до окончания срока отменила мне уколы на ночь.

За это я сейчас вспомнил её имя – Нина.

Больше ничего примечательного не случилось, кроме того, что я узнал способ оказания первой помощи в случае припадка эпилепсии.

Надо ухватить эпилептика за ноги и отволочь с Площадки в тень под навесом.

Тут он тоже будет биться спиною о землю, но постепенно снижая темп, пока не придёт в себя.

Некоторые полудурки считают полезным сгонять ему мух с лица своими грязными ладонями, но на течении припадка это не сказывается.

На тропе под высокой железнодорожной насыпью Петухов не сказал мне только одного – почему меня в тот раз так плотно обложили и взяли под колпак неусыпного наблюдения.

Но в этом не было нужды, поскольку я об этом знал не хуже его.

Причина крылась в реконструкции роддома – длинного двухэтажного здания у перекрёстка улицы Ленина и спуска от Универмага.

Каждой строительной организации Конотопа выделили какую-то часть того здания для проведения реконструкционных работ. СМП-615 достались несколько перегородок и санузлы в правом крыле первого этажа.

Исполнителями работ были четыре штукатурши и я. Мы справились за одну неделю.

Когда женщины уже штукатурили поставленные мною перегородки, в коридоре появился мужик в чистом костюме и при галстуке.

Увидав четырёх ядрёных баб, он начал распускать перед ними свой хвост на фоне занюханного подсобника, за которого он меня принял.

Я вежливо попросил его приберечь свой пыл и не кашлять во все стороны.

– Да ты знаешь на кого рыпаешься?! Я – первый секретарь горкома партии!

– А я – каменщик четвёртого разряда.

– Ну, ты меня узнаешь!

И он ушёл, а через полчаса в коридор влетел взмыленный главный инженер СМП-615, он же парторг строительно-монтажного поезда.

– Как ты смел материть первого секретаря горкома?!

Штукатурши в один голос засвидетельствовали, что матюков и близко не было и главный инженер уехал.

Вот и всё.

Проще не бывает – самец с рычагами власти против самца в заляпанной раствором спецовке.

Единственное, что обидно, так это обвинение в матерщине. За все годы в СМП-615 я не произнёс ни одного матерного слова, даже в мыслях.

В начале осени намыливаясь в бане я вдруг заметил, что мой живот стал выпуклым, как жёсткие надкрылья майского жука, и так же как они не поддаётся втягиванию.

Вскоре и мать моя заметила, что у меня начал отвисать второй подбородок. После одного из домашних ужинов на Декабристов 13, она положила мне руку на плечо и радостно объявила:

– Толстеешь, братец! И никуда не денешься – ты из нашей породы!

Я без улыбки посмотрел на её круглое лицо, под которым – я знал это не глядя – расширяется ещё более круглая фигура, и промолчал.