— Эх, наставника вот убили на днях…

— Сволочи! Снайпер! — вторил ему другой, не очень довольный, что пришлось затронуть тяжелую тему.

— У Храма Камня? — обернулась Джейс, наклоняясь с крыши, где пропадала на солнцепеке полдня, просматривая джунгли и залив. Ей уже пришлось отпугнуть двух вражеских лазутчиков, застрелить их не удалось — сбежали. Только драгоценные патроны потратила.

— Да, древняя святыня. Но уже не важно — это высота. Но ничего, мы ее возьмем! — воодушевленно сжал кулаки собеседник.

И каждая высота на войне кажется почти святыней. И как много меняется, как много иного проявляется.

Вскоре Джейс отпустили отдохнуть. И без того обожженная ее кожа покрывалась новыми волдырями из-за жары, отчего ее неслабо познабливало временами, но она знала, что все это только от покрасневшей смуглой кожи. Наверное. Если бы еще летучие насекомые не одолевали, она бы нормально переживала все это. От насекомых скоро нашли какой-то резкий одеколон, который щипал ожоги, зато не позволял мухам кусать. Но все это только мелочи. Джейс наконец ощущала небывалый покой. Она не желала мстить, она не упивалась ненавистью. Да, вокруг шла война, но две ее подруги были рядом с ней, втроем они могли спастись с острова.

Джейс спустилась с крыши, открывая дверь аванпоста, откуда дохнуло приятной прохладой по контрасту с солнцепеком, хотя по ночам там становилось невыносимо душно, в спертом воздухе носился запах пота, проветривали редко, засыпали от усталости все равно быстро.

Но ныне там никого не оказалось, застала Джейс одну Лизу, которая вроде бы разбирала ящики, в поисках полезных вещей, оставленных врагами.

— Уф, пекло… Спишь? Лиза? .. Спи, устала, хорошая моя, — тихо и ласково выдохнула Джейс, входя в штаб, видя подругу, скорчившуюся на коротком разваленном диванчике.

Девушка лежала почти неподвижно, поджав ноги, уткнувшись лицом в грязную спинку. От избытка ощущений, пьянящих бурно кровь, сморил ее сон, вне искушений и бед. Наконец-то спокойный. И обаятельнее не встречала в мире существ и ангелов на небесах светлее. Наконец-то Лиза ее приняла, так решила Джейс в последние дни, и словно камень с души, с сердца вон, вдоль по склону скатился, распался, расцвел, да птицами взвился. И есть враги, а есть друзья. И хорошо, когда в цене и те, и другие. И хорошо, когда спина прикрыта иль спину чью-то прикрываешь без ожидания ножа.

Но тайна дней неразрешенных сквозила как вуалью темной: на нежных узеньких щеках слезы оставляли следы речных жемчужин, печальных капель переливы, как иглы в сердце. Покой в прах.

— Лиза, ты снова плачешь? О, Лиза… Иди сюда, — попыталась обнять девушку Джейс, но вдруг на нее уставились два совершенно злобных глаза, точно полные диски луны, мутные, загадочные, сквозящие пустотой. И резкий голос оборвал:

— Не подходи!

— Что тут у вас, — вошла с дружелюбным приветствием Дейзи, но осеклась обескураженно. — Лиза… Опять…

И вспять вернулось время угасанья, они не отреклись, она же — отреклась. И говорила то скуля надсадно, то затихая в омуте из слез:

— Опять… Что Лиза? Что опять Лиза? Лиза, по-вашему, во всем виновата? Как же! Никчемная Лиза! Из-за нее мы сдались в плен. Никчемная Лиза, поехала в экспедицию!

И голос ее в тот миг по переливам страшных интонаций напоминал тирады главаря, когда он мучил, истязал, он убивал, и сам себе палач и жертва, живший и мертвец.

Дневные раны сон не лечил, безумство искало, глупость обманывала, застилая глаза кровавой пеленой. Но сколько ни спи, сколько ни плачь — не найдешь в обвиненьях покой. А Лиза искала себе оправданья, в атаке защиты, в порицании прощенья. И видно же было: себя обвиняет, и вроде бы знает, а вроде не знает. Сорвалась. Держалась, улыбалась, а все казалось, что она — горный хрусталь, тонкая вазочка, резная, богемская, что стоит в музее, что за стеклом прекрасна и легка так, что каждое дуновение ветерка — это музыка. Она попыталась жить, как они. Она попыталась вернуться к привычным делам, выносливая в быту, но не один на один, а ей не хватало обычного общества, и вроде бы не сбывались страшные пророчества. И никакие цыганки не говорили ей, сколько отпущено дней. Но в глазах кипела ярость: того, кто утешит, не осталось. Не осталось, того, кто поймет. И каждый миг — практически год.

Джейс хотела б понять, хотела бы утешить, боль на двоих разделить, чашу скорби вдвоем испить, одна ведь им чаша, но вместо слов смирения иль утешения только срывался шепот:

— Нет, мы вовсе…

— Кто тебя обвинял вообще? .. — зло осаживала Дейзи. Она слишком устала терпеть боль юной девочки, у нее у самой вместо сердца открытая рана сквозила уж немало лет, и какой-то приятель ничем не унял бы, ни контрабандист, ни демон рогатый, ни царь морской со всем его златом. Одни жемчуга морские непролитых слез покоились на дне в небе иных стрекоз, быстро живущих, синеглазых, как у Лизы лазурь, расплеснутая на полнеба в поволоке отчаянных глаз.

Она растерялась, ее выпады не просили реакции, она не доказывала, она не играла, она просто не знала, как выбраться из плена своего сознания. И куда уже выбираться. Вот и улыбалась, вот и жила вроде для людей, но настоящих нет затей, нет идей, смыслы остались выщербленными листьями, отраженными в багряной росе орхидей. И вокруг аванпоста орхидеи засыхали, а не цвели, поникая желтыми листами. И нервно пульсировали их увядание в мотающихся с подруги на подругу глазах Лизы, которая задыхалась от слов, шипя на Дейзи: