Это был он и не он одновременно. Мутные глаза в красных ярких прожилках, неуместные нервные движения и подергивания плечами и руками — уже накурился яда. А накануне слово она могла дать, что он был даже трезв. С чего бы? Но какое это уже имело значение? Он все втягивал дым, отчего взгляд его все больше мерк, уходил в алую сеть, а тело совершало все больше лишних движений, точно борясь с волнами.

Внизу четыре ступени расшатанных досок — рассыпаясь медленно трухой в свой час — врезались в скалу, подле которой стояли вооруженные люди, хладнокровные солдаты, с десяток или более того, сверкали, как рога, штыки автоматов. Крест на горе возвышался и оставалось только висеть, пока не надоест, да и когда надоест, до самого исхода без шанса на изменение, на это раз без малейшего шанса.

Он докурил свой яд, он смотрел на нее, раскачиваясь в танце, точно нож пытались вонзить, точно сердце в четыре удара остановить.

— Знаешь, — протянул он, но голос набирал темп, и снова вместо слов одни лишь осколки разбитого стекла, что лишь снаружи крест. — Отчего наступает на самом деле смерть при распятии? — он склонил голову набок, исподлобья злобно рассматривая итог своего бесконечно жуткого замысла. — Не от жажды, а от удушья. Жажда — это ***я по сравнению с тем, когда нет воздуха, — он неопределенно повел рукой, указывая куда-то за горизонт зеленой равнины. — Видишь тучи? Может пойти дождь, утолить жажду. Но без воздуха дождь тебя не оживит. Да, ты задохнешься. Не так уж долго ждать… — на миг погас его взор, в нем метался огонь неискупимого, но он отвлекался, твердя: — Это место — наследие колонизаторов. Они установили здесь крест. Хойтовы псы снесли его. Но знаешь… По-моему, это очень символично? Отличное место для казней. Я так решил.

Этим странным глазам не узнать осужденья,

Осуждать чистоту — незавидный удел…

Она смотрела расширенными глазами сверху-вниз, уже ощущая, как вывернутые руки мешают дышать, как ржавые болты впиваются в лопатки. Старый крест колонизаторов, оскверненный сотнями казней пиратов, умытый кровью. Кто смоет ее с рук первых людей, кто станет спасителем этого мира? Не ей суждено, хоть на кресте, но на кресте не каждый спаситель.

Золотых времен позабыты образы, веков не предрешенной благодати, где нет предателей. Отголосок сумрака неразгаданных драм, неизвестного назначения. Не предал, не продал, просто убивал, как Райли, как Оливера, но даже не в наказание, а будто бы в награду за терпение отпускал на тот свет наконец.

Она обвисла на тугих веревках, не чувствуя ни рук, ни ног, ни себя самой. Страшно… Очень страшно, леденящий холод. Но никуда не деться, до скорого конца оставаться в своем теле, донашивать его, как старый фрак греховный. Обвинения себя, уничижения, ныне мнилось смешным до отвращения. Все совершилось так, как совершилось, ее вина, скорее, в том, что пришлось взять в руки оружие и убивать. Спасти всех она пыталась на пределе своих сил, воли своей не крала, не прятала песком сыпучим мимолетных выгод. И незнакомый свет все по корням цветов позолотой по взгляду лазури.

— Символично, ***, я спрашиваю? — гремел его голос хуже любого урагана, на высшей ноте извиваясь иссохшей лозой в отчаянный хрип, но он смеялся раздраженно. — ***! Ты не можешь говорить. Да и что ты можешь сказать. У тебя, ***, нет слов. Что нового, — но вновь мчались в липком угаре речи без смысла, без облегчения пламени, в котором пеплом истлевал при жизни на кругу девятом. — Ведь повсюду повторение бессмысленных действий. Все распяты. Но где, ***, возрождение?!

И он глядел на нее, и словно любовался своим ужасным изобретением.

Любовался ей, отворачиваясь, вновь земной и обычный, просто бандит без оценок, просто зло, которое искажало все символы, разносило все табу:

— Да, очень символично!

Наставала ее смерть, медленно, но она слышала, ощущала шаги, отраженные на штыках автоматов солдат, обступивших холм. Вот как все завершается, необычно, не для каждого так, завершить крест свой на кресте. И прежним не остаться от такого, пронзая разумом века, когда весь гул затих. Стихия улеглась, и джунгли светом наполнялись, что расстилался вокруг горы, клубясь туманами рваными у корней деревьев, державших свод.

Палач застыл, намеревался уходить, уже навсегда. Убийца брата, убийца Оливера. Пират по имени Ваас. Никому не понять его замыслов, никогда не разгадать, какой еще жестокости он решит предаться, напоследок скрашивая веселье. Он сдержал обещание, он ее убил.

Может, в том и свершилось ее назначение? Встретить такую смерть, чтобы за тягучее время до последнего часа получить и слух, и зренье, и знанье. Для кого? Да для чего? Но маски таяли пред смертью, когда играть уже нет сил, ведь драма здесь чужая, не ценней пыли на стропилах, где дом прогнил, и дом, быть может, тоже жертва, сгорит, чтоб предотвратить вину, войну. Все бы отдала, но не спасла, не уберегла, ведь от черного духа хаоса нет спасенья. Но только подле креста с казненной застыл просто человек, и точно только что вдруг понял, что совершил. Но уже совершил.

Приходит час случайного прозренья,

За краткий миг — высокая цена.

Женщина пыталась отогнать морок, стучавший витражными брызгами в висках. Наставали ее последние минуты, так ей казалось, слабой, без борьбы, хрупкой, взваливавшей на себя вечно то, что сверх сил. Она ощущала, что дышать становится и впрямь невыносимо тяжело, прохрипела, с трудом шевеля распухавшими потрескавшимися губами:

— Спасибо, что позволяешь мне, наконец, умереть. Жаль, что так мучительно.

Ваас поднял голову, вздрогнув, прорычал, будто протягивая к ней руки, но немедленно вновь размахиваясь, ударяя по основанию орудия пытки, сбрасывая вниз с утеса шаткую лестницу, при помощи которой, видимо, и привязывали пленницу: