–  Пей, пей, оживай.

Лицо горело, его накрывали какие-то листья, от которых делалось немного лучше, солнечные ожоги переставали надоедливо саднить, чего не удавалось сказать о руках, ногах и спине, которые оказались скрыты от палящих лучей, но вывернуты веревками, да еще зудели укусы насекомых, слетевшихся на пот и кровь, которая выступала на перетертых запястьях. Казалось, что каждую кость выкручивали по несколько раз, хотя не сравнить с переломом, те ощущения были острее. Она бы врагу не пожелала пережить это. Хотя что врагам желать… С врагами проще — их надо просто убивать.

Но становилось ясно одно — пытка завершилась и, что еще яснее, она снова осталась жива, потому что мертвые если и ощущают боль, то не столь привычно-невыносимую для тела. Она ощущала себя марионеткой с перерезанными ниточками. И сознание просило одного: долго-долго спать, беспробудно, бесцельно. Какие могут быть цели, если все ее замыслы терпели фиаско, шли вкривь да вкось. Вот снова ее самоуничижение. Она даже усмехнулась мысленно: одни вечно обвиняют себя, будто так гарантируют свою человечность, другие делают все, чтобы их ненавидели, дабы не ощущать себя виноватым. Но оба совершенно неверно поняли то, что является подлинной человечностью и подлинной виной.

Джейс открыла глаза, пытаясь поглубже вдохнуть, хотя ребра тоже отзывались сотнями игл, врезавшихся в разум, ведь боль не тело ощущает, боль причиняет страдания разуму. Может, если научиться забывать о ней, не называть ее, то удастся преодолеть эту досадную ограниченность человеческого существа? И сражаться, пока не сотрут в порошок. Может, если забыть о смерти, то ее не станет? Нет… Все это — лишь игра разума, а мир существует сам по себе, вне проекций мысли странного творения, задумчивого бамбука.

Очнувшаяся стремилась сосредоточиться на реальности, оставить то, что было до казни, точно прошлую жизнь, принять все, что там случилось, но не замыкаться в самосокрушении. Вина и самосокрушение — разная стезя. В самоуничижении ведь немало от эгоизма. Вину женщина принимала, и немо сквозь всю эту боль раскаивалась, вспоминая все, что с ней произошло. Но раз произошло, то раскаяние предполагает не осуждение себя, но осознание и возможность начать жить заново, почти как в ином обличии.

Между тем сквозь нечеткие очертания проступал силуэт какого-то жилища: деревянные стены были завешаны рваными циновками, от очага в центре тянулся тусклый дым, нигде не обреталось ни оберега, ни какого-нибудь символа того, что жилец во что-то еще верит. Только голые стены и устойчивый запах тухнущей на солнце рыбы и помоев. О! Эту вонь впитало сознание — Бедтаун — средоточие всех мыслимых грехов, всей низости падения духа. Однако городишко находился не близко от места казни, да и спастись сама Джейс никак не могла, только теперь вполне осознавая: она жива, она снова жива, осталась жива, когда ее мятежный дух смирился со смертью. И если это просто нелепость и случайная игра обстоятельств, то у мироздания вообще нет законов. Но что есть судьба, как не совпадение вероятностей? Должно быть, с какой-то целью, иначе могла бы уже сотни раз погибнуть. Но раз выживала, все еще выживала, то не поверить, что в этом есть высшее назначение, она не могла:

«Если Ты посылаешь мне все эти испытания, значит, Ты знаешь, каково их назначение, значит, знаешь, что они мне по силам. Если призываешь чад своих в Царствие свое, оставляя меня одну, значит, на то есть тоже причины, значит, такова была Твоя воля. И не мне ведать ее смысл. Больше я не смею роптать. Все, что происходит со мной, тоже должно иметь некую цель», — и она ощущала одухотворенное смирение. Не гнев, не ненависть, но решимость. Смирение здесь не означало окончания борьбы. Только с ней тоже приходилось повременить, потому что с трудом даже удавалось понять, откуда происходит боль, голова раскалывалась, точно в нее вливали раскаленный свинец. Но она искреннее верила, тихо проваливаясь в трясину нездорового сна, что слова неканоничной молитвы достигли Того, Кто все слышит. Все слова — молитва, если сказаны с верой.

Она не ведала, на сколько времени снова потеряла сознание, только доносились до нее голоса:

— Ну, что же с тобой делать, — а дальше на непонятном наречии, но что-то сочувственное и теплое.

— У тебя антибиотик есть? Я могу попытаться добыть, — знакомый тон, мужской голос. Герк? Вроде он…

Снова женский, немного недовольный:

— Нечего ее травить! Я лучше знаю, что делать! Как бы не нашли ее только.

— Ну смотри, если знаешь! Ее мертвой считают, не бойся. Ее всегда мертвой считают, а она выживает.

Джейс слабо улыбалась, да, это был голос контрабандиста. Значит, она могла какое-то время спать, просто спать, отдыхать в относительной безопасности, чтобы выздороветь для новой жизни. Она верила: новой, потому что что-то изменилось в ней, глубоко, точно она развернулась от вечного созерцания смерти и ожидания новых утрат к стремлению жить, вышла из тяжелой и ненужной скорлупы. Жить! Остаться на этой грешной Земле ради тех, кто ее покинул. Она видела этот свет среди тьмы, они все просили ее остаться. Значит, не до конца еще завершилось ее ожидание, ее смысл существования. Ведь у каждого создания он есть, даже если он о том не подозревает…

Когда она пробудилась в следующий раз, то увидела смуглую женщину, но над ней тут же склонился заросший рыжей щетиной, оттого еще большее похожий на большого орангутанга, Герк, широко улыбавшийся, немедленно ищущий, как приукрасить ситуацию метким словцом:

— А я о чем? А я о том, что все мы произошли от обезьяны!

— Ну ты точно! — только выдохнула Джейс, улыбаясь в ответ, но по-настоящему улыбнуться мешали трещины на губах. — Поэтому ты убиваешь обезьян?

— Ну… Предки должны уступать место потомкам, — пожал плечами укротитель мартышек. Один из подопечных контрабандиста гордо восседал у него на плече, похоже, не сильно понимая, за что ему оказана такая честь, но вполне наслаждаясь свежими плодами, сжатыми в цепких лапках.