– Да как сказать… В институте учился. Первый курс агрофака. Ещё как следует и не понял, что это за наука.

– Значит, на агронома учился?

Воронцов кивнул.

– А я на учителя. Истфак. Тоже только первый курс закончил.

– Учёные вы, смотрю, ребята. – Смирнов чиркнул спичкой. – Хорошо, что спички ещё сухие. Ещё бы километр-два прошли, и костёр зажечь было бы нечем. А я в строительном техникуме грыз свой кусок гранита науки.

– После войны много строить придётся, – сказал Селиванов, почти закрывая своими синими ладонями разгорающееся пламя. – Как бомбёжка, вон сколько домов рушится. Метровые стены, а всё – вдребезги. Вот работёнки тебе будет!

– А ты, Селиван, – сказал Смирнов, – окончишь свой истфак и будешь рассказывать детям, а может, ещё и нашим внукам, как мы тут, на Извери, перед немецкими танками… в штаны пускали.

– Интересно, а что ты им на самом деле расскажешь? – Воронцов подбросил в огонь очередную щепочку, заранее приготовленную им, как раз туда, где пламя, осмелев, особенно жадно поедало и разрушало «шалашик», старательно выложенный ими.

– А ему напишут. Учебник напишут, где, чёрным по белому – так, мол, и так. Он и будет дуть по писаному, как попка.

– Может, тот, кто учебник напишет, от войны сейчас в каком-нибудь Ташкенте прячется! – возразил Селиванов.

– Ну да, в эвакуации.

– А так и будет.

– Так он же правды не напишет!

– Конечно, не напишет. Нашу – не напишет. А свою – напишет. Она для него важнее в тысячу раз.

– И приятнее, чем то дерьмо, которое мы сейчас нюхаем.

– А кому ж она, такая его правда, нужна?

– Это, Селиван, другая тема. А наша правда вряд ли кому понадобится. Сань, расскажи-ка учителю истории, какую ты правду в овраге видел?

– Хватит. От этих разговоров легче не станет.

– Вот видишь, правду-то мы знаем…

Все замолчали и долго сидели так, молча. Никто не хотел смотреть друг другу в глаза. Из покрасневших, распухших от холода ладоней Селиванова выскользнуло вверх острое, трепещущее пламя, разрослось в один миг, озарило их лица, заиграло, отражаясь в потемневших, одноцветных усталых глазах.

– В танке, братцы, тоже воевать плохо, – вдруг сказал Селиванов, и все сразу вспомнили обгорелые трупы немецких танкистов в опрокинутых, развороченных взрывами танках: бесформенные куски дымящегося мяса, скрюченные руки, оскаленные зубы…

После гибели второго номера Селиванов стал угрюмым, замкнутым. В разговорах обычно не участвовал, молча слушал, иногда даже не смотрел на говоривших, и, казалось, думал своё. Получая приказание, неуклюже козырял и покорно шёл исполнять. Похоже, что ему было всё равно, какое приказание сейчас услышит, что придётся делать. Рвения особого не проявлял, но и отказа от него не слышали. Помкомвзвода Гаврилов, наблюдая за ним, как-то сказал Воронцову, когда в окопе они остались одни: «Задумался твой пулемётчик. Хреновая примета. Таких пуля в первую очередь подбирает. Ты его береги». Молчун, молчун, а тут вот разговорился. «Может, – подумал Воронцов, – так на него подействовал тот бугай в кавалерийской форме, которого ему пришлось колоть штыком?» Селиванов пристроил возле столба свой карабин и принялся ломать ящики.

– Значит, если бы не война, то ты, Воронцов, был бы агрономом, – сказал он задумчиво. – Тоже очень хороша профессия. Благородная. Нужная. Чтобы земля хлебом пахла… Ты, Смирнов, дома бы строил. Я хотел стать учителем. И ничего у всех нас не вышло. Встретились мы в военном училище, в форме, о которой никто из нас не думал даже мечтать.

– Погоди, Селиван. Жизнь ещё не кончилась. Обстоятельства, так сказать, всего лишь дали трещину… Я, например, своё дело доведу до конца. Обязательно закончу техникум и пойду работать на строительство метро. Там у меня дядька работает. Начальником участка. Квартира в центре Москвы. Он обещал меня взять к себе в бригаду. Дядя Кузьма, материн старший брат. Правда, он сейчас тоже на фронте. Мать написала, что ушёл добровольцем. Ещё в августе. В ополчении воюет.

– Значит, где-то здесь, – сказал Селиванов.

– А я, ребят, ни разу в метро не ездил, – признался Воронцов.

В другой раз Смирнов, конечно бы, поднял на смех Воронцова, не преминул бы воспользоваться таким удобным случаем потешить товарищей. Но теперь только хмыкнул и сказал:

– Это не горе. Горе б было, если бы я сейчас услышал, что ты ни разу девку не пробовал.

Они сидели и смотрели, как разгорается, потрескивает костерок, охватывая еловые дощечки. Уже стало тепло, а рукам, вытянутым к огню, даже жарко.

– Засеем мы нынче твои поля, сержант, белыми косточками. – В голосе Селиванова колыхалась такая тоска, что у Воронцова защемило в груди. – Эх, ребята, я вот о чём горюю: пулемёт бы мне, мы бы их там, в деревне той… Не в дверь бы, а в окна выскакивали.

– Пулемёт… Твой пулемёт сейчас на шоссе воюет.

– Без пулемёта нам туго придётся, – не унимался Селиванов.

– Да что ты, Селиван, заладил? Пулемёт… Пулемёт… Ты и штыком вон как ловко этого кавалериста прикончил!

Смирнов снял с карабина Селиванова штык-нож и ловко вскрыл им банку тушёнки, умостил её на сдвинутых кирпичах, поворошил угли и принялся колоть дощечки.