В течение всего этого времени, на месте, где Абиджа Скинфлинт устроил свой балаган, обнаруживалось особенное движение. Это был длинный, невысокий шалаш, сделанный из кольев и покрытый только-что сейчас срубленными, зелёными ветвями. Здесь из бочонка с виски постоянно истекала влага, утолявшая жажду посетителей, которые окружали балаган со всех сторон. Абиджа сидел за грубо устроенным прилавком, свесив ноги и кусая соломинку, между тем как его негр деятельно исполнял различные требования покупателей. Абиджа, будучи, как мы уже сказала, отъявленным кальвинистом, развлекал себя спором с толстым, маленьким, желтоволосым мужчиною, принадлежавшим к секте методистов.

— Славно же отделал вас сегодня Стрингфелли, — говорил он, — нечего сказать, метко попал!

— Ничуть не бывало, — с видом пренебрежения отвечал мужчина.

— Старый Баскум его совсем уничтожил: как будто его и не бывало.

— Странно, право, — сказал Абиджа, — как это люди смотрят на вещи; по-моему, в мире всё имеет своё назначение, всему есть предопределение. Уже одна мысль об этом доставляет человеку утешение. Всё делается так, как тому предназначено. Если в мире всё получило предназначение ещё до его сотворения, то ничего нет удивительного, если всё и идёт своим чередом. Но если бы всё пошло как хочется людям, то из этого вышла бы страшная неурядица.

— Мне не нравится сухая материя о предопределении, — сказал другой, очевидно принадлежавший к секте с более свободным и весёлым взглядом на жизнь. — Я стою за свободу желаний,— за свободу благовестия и свободу молитвы.

— С моей стороны, — сказал Абиджа с недовольным видом, — если б всё делалось по-моему, я бы слова не сказал тому, кто не верует в закон о переизбрании.

— Это потому, что вы, безусловно верующие в переизбрание, считаете себя в числе избранных! — сказал один из присутствующих. — Без этой уверенности вы бы не стали говорить так утвердительно. Если уж и в самом деле всё должно следовать предопределению, то скажите, каким бы образом помочь себе?

— Этот вопрос меня не касается, — сказал Абиджа. — У меня есть убеждение, от которого на душе как-то легко, — которое показывает мне всё в надлежащем своём свете, и притом же оно чрезвычайно удобно для каждого человека.

 В другой части поля Бен Дэкин сидел у входа в палатку свою, лаская одну из любимых собак, и разделяя полуденную трапезу с женою и сыном.

— Клянусь тебе, жена, — сказал Бен, отирая рот, — с этого времени я решительно намерен заботиться о своей душе. Из первых вырученных денег за поимку негров, я отдам половину на устройство собрания. А теперь пойду и стану в ряды защитников веры.

— Да, пожалуйста, Бен, держись подальше от Абиджи Скинфлинта, — сказала его жена.

— Нe беспокойся. Я буду воздержен. Стакан другой необходим; знаешь, чтоб голос был чище; — а больше ни капли.

В это время купец, торговавший неграми и остановившийся невдалеке от Бена, подошёл к палатке последнего.

— Знаешь ли что, любезный друг, — сказал он, — сегодня утром, пока я был на собрании, один из моих проклятых негров убежал в болота! Не можешь ли ты со своей собакой догнать его и притащить сюда? За это я заплачу тебе сто долларов наличными.

— Зачем же ты обращаешься к нему? — сказал, подойдя к ним, Джим Стокс, низенький, толстый и пошлой наружности мужчина в синей охотничьей блузе. — Да его собаки никуда не годятся; просто дрянь. Вот мои, так дело другое; настоящие флоридские! Каждая из них уж если вцепится в негра, то стиснет его в зубах как грецкую губку.

Намерение бедного Бена заботиться о спасении своей души не могло устоять против этого внезапного нападения со стороны его врага. Не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он выпрямился, засучил рукава и вызвал своего соперника на драку. Толпа негров, в один момент окружила их. Смех, вызов на пари, брань и проклятия, — слышались повсюду; но вдруг всё затихло, при виде мистера Бонни, который незаметно подошёл к цепи, окружавшей бойцов.

— Что вы тут делаете? — вскричал он. — Угождаете дьяволу! Чтобы не было этого! Здесь священное место; сейчас же оставьте брань и драку.

Несколько смущённых голосов решилась объяснить мистеру Бонни причину этого шума.

— Ну, что ж! — сказал он, негр убежал, и пусть его бежит; можете поймать и после собрания. — Вы пришли сюда искать спасения: зачем же эта брань, этот кулачный бой? Оставьте, оставьте! Споёмте лучше гимн со мной. И он запел. Голос за голосом приставал к нему, и собиравшаяся буря миновала.

— Послушай, — вполголоса сказал мистер Бонни купцу, отводя его в сторону, — нет ли между твоими неграми хорошей поварихи?

— Есть превосходная, — сказал купец, — что называется — первый номер; могу вас уверять. Купил её дёшево, и готов уступить за восемьсот долларов, — и то только вам, потому что вы проповедник.

— Назначая такую огромную сумму, ты, должно быть, думаешь, что проповедники могут платить такие деньги, — сказал мистер Бонни.

— Вы ещё не видали её; это ужасно дёшево, уверяю вас. Видная, здоровая женщина; умная, бережливая домохозяйка и, вдобавок, набожная методистка. Помилуйте, восемьсот долларов за неё — ничего не значит! Мне бы следовало взять тысячу, но у меня принято за правило делать проповедникам уступку.