Рыжик, оглушённый, с осколками и щепками в волосах и блузе, продолжал неистово душить уже мёртвого мужчину, с ужасом смотревшего вверх стеклянным взглядом. Не бывать ему в раю, за мокрыми облаками, за сотнями дверей… Жаль, что размер груза собственных грехов мы зачастую способны оценить лишь на последней таможне. «Извините, мы пропускаем только с ручной кладью. Нет, «красный коридор» не работает, – как, вы не знали?! А почему не читали наших инструкций, там ведь всё есть? Их всего двенадцать, могли бы найти время!».

Овдовевший инспектор № 2 сумел отклеить от себя захлёбывающуюся истерикой табачную комендантшу, залепив ей звонкую пощёчину, и бросился к окну. Прицелился этой рыжей твари на два пальца ниже левой лопатки – чтобы бить на поражение. Все инструкции, предписания, акты и прочая бумажная вермишель – подстилка законности – были сейчас забыты, скомканы, смяты, отшвырнуты прочь. Хотелось крови и торжества справедливости – до того, что звенело в ушах и стискивались со скрипом зубы. Получай! Получай, дрянь, за то, что осмелился так дерзко сопротивляться и почти выиграть…

Тихое клацанье взводимого курка – как тихий смешок девушки-таможенницы за стойкой регистрации: сдаём багаж?..

Рыжик многое, неисчислимое количество раз слышал этот призрачный смех. Он даже как-то раз кокетничал с девушкой-таможенницей и совал ей пудреницу – «пудрить носик». А потом, сдав свой лёгкий саквояж, бежал к ожидавшему его лайнеру компании Seventh Heaven.

Вот только его рейс тогда отменили. И он вернулся.

– Не сегодня, – извиняющаяся улыбка кокетке с таможни – она обиженно надувает губки и хлопает вслед той самой круглой пудреницей: приходи поскорее! Мне без тебя скучно багаж принимать и взвешивать! Рыжик уходит прочь длинными пустыми коридорами аэропорта, чтобы в конечном итоге оказаться в Льчевских дождях, под прицелом РСА, за три секунды до рейса, которого вновь не будет.

Вся обойма, в ослепительной ярости, в алой пелене безумия – выстрел за выстрелом – ушла в спелую человеческую мякоть. Да что толку расстреливать того, кто уже мёртв?..

Позже в рапортах это будет описано сухим, неинтересным официальным языком. А сейчас инспектор, выпустив раскалённое, дымящееся оружие, в опьяняющем ликовании сидел на протёртом коврике, часто дыша и вытирая пот со лба. Он даже на судебном процессе не верил, что расстрелял своего мёртвого коллегу, ни разу не попав в мальчишку, который успел скатиться на асфальт и прикрыться трупом врага от собственной смерти. Но факты оставались фактами, а факты, как известно, вещь упрямая – и упустивший Рыжика инспектор был казнён своими же коллегами из Кирпичного, упорно не желая понять, в чём его вина.

А Рыжик, сосчитавший глухое шмяканье пуль – восемь из восьми! – уполз прочь по грязному асфальту и битому стеклу, всё так же сжимая в окровавленной руке со сломанными ногтями свой золотой компас на цепочке. Дождь смывал всё, всё…

– Но это воспоминание он смыть не смог. Или не захотел.

Рыжик, обняв колени руками, смотрел прямо перед собой – на тени от ветвей яблонь, тёмным узором пропечатавшиеся на белом тюле. Испуганное дыхание Камилло и Аннушки порхало вокруг него, как мотыльки вокруг зажжённой лампы. Диксону было до того страшно от подобной откровенности, что старикана трясло в ознобе. В серых же глазах Аннушки перемешались меж собой искренне соучастие, восхищение и негодование. Но девушка молчала, не желая спугнуть преждевременностью слов повисшую дождливую тишину…

– Теперь мне не страшно идти по Дороге рядом с тобой, Рыжик, – неожиданно прошептал Камилло, склонившись близко-близко к своему найдёнышу – так, что нечаянно пощекотал пышными усами его шею с двумя тёмными родинками. Рыжик передёрнул плечами от озноба и пробурчал, скосив глаза на Диксона:

– Твоими бы усами, Камилло, да ботинки чистить! Спасибо…

– Я понимаю вас, Диксон. Я бы тоже пошла, – Аннушка легла на пол, разметав гриву светлых волос по круглым зелёным вязаным коврикам, похожим на листья кувшинок. – Только не могу я уйти из города – высохну без дождя, как выброшенная на берег ряска.

– А я вот так умираю без свободы, – Рыжик тоже растянулся на тёплых досках, голова к голове с Аннушкой. Раскинул руки, ловя в ладони дождевую воду, капающую с изрытого трещинами потолка. Они с Аннушкой обменялись трепещущими и зыбкими, как рябь на воде, улыбками. Их волосы спутались на полу – золото и серебро, их ресницы соприкасались и тёрлись друг о друга – крылышки двух бабочек, траурной и светлой…

– Спокойной ночи, – куда-то самому себе в усы еле слышно пожелал воспитанный до чёртиков Диксон и в три длинных шага исчез из кухни. Прикрыл дверь, оставляя за ней шуршащий шёпот, сплетение мыслей и тел, танцы теней на коже и биение пульса дождя в гулкой пустоте старых Аннушкиных тазов с чёрными дырами на дне. Вздохнул о чём-то своём и ушёл спать.

Укладываясь на длинном, старом и скрипучем, как и сам Камилло, диване (мы с ним братья-близнецы, разлученные в детстве!), Диксон по-вечернему медленно думал о себе и о своём месте в мире. В дрёме ему мерещились полторы комнаты его квартирки на Текстильной, и Камилло уже не мог сказать – была она в его жизни, или это просто сон, навеянный ливнями Дождьграда?..

Камилло Диксон спал, и ему снился переулок Каховского и табачная комендантша, которой никогда в жизни ничего не снилось, ну и бог с ними, со снами. Дьен Садерьер не спал, ну и бог с ним, с Садерьером. Рыжик и Аннушка слушали дождь и своё дыхание, а девушка с таможни смотрелась в зеркальце круглой пудреницы и кое о чём при этом сильно сожалела…