Граф Иван Павлович Кутайсов.

«Вы — наш добрый, наш истинный друг, — писала ей Мария Феодоровна, — и всегда им будете; любить вас для нас благо. Приезжайте к нам, заклинаю вас всеми благородными чувствами вашей души, которые, по совести, предписывают вам это сделать. Наш дорогой император искренно сожалеет о том, что огорчил вас, клянусь вам. Гатчинские удовольствия утрачивают свою цену, потому что вас тут нет. Он это чувствует и говорит, и я говорю это вместе с ним, потому что желательно это ежеминутно. Послушайтесь голоса дружбы, поверьте мне, добрый друг мой, что более продолжительное отсутствие ваше было бы действительным злом, которое вы причинили бы мне, оно было бы даже жестоким для вас, так как ваше сердце было бы в праве упрекать вас за то, что вы истинно огорчили меня. Приезжайте на свидание с друзьями, нежно любящими вас. Мы ждем вас завтра наверное. Все готово, чтобы принять вас, и вас встретят и обнимут очень, очень нежно». «Если я утратил право уговаривать вас, — прибавлял в этом письме Павел, — то я не мог бы найти лучшего ходатая, чем та, которая пишет к вам. Наше пребывание здесь началось при столь счастливых предзнаменованиях, и их нарушает лишь ваше отсутствие. Недостает лишь вас для моего счастия в этом месте, где Господ Бог дозволил мне предначертать то, что я теперь исполняю. Приезжайте, вас ждут — не нарушайте предзнаменований. Я вас жду» [159] .

И Нелидова должна была приехать и присутствовать за всех парадных маневрах, которые происходили в Гатчине осенью 1797 года. Без сомнения, и Павлу, и ей живо представлялись минувшие, казавшиеся уже столь далекими дни, когда в той же Гатчине опальный великий князь производил также маневры с несколькими ничтожными батальонами. Сравнительно с настоящими то были, конечно, не маневры, а простые военные потехи: до такой степени все казалось мизерно и бесцельно. Теперь, выражаясь словами Павла, Господь Бог дозволил ему исполнить то, что он предначертал этими потехами и ради чего в первые 10 месяцев своего царствования преобразовывал екатерининскую армию ценою всевозможных усилий и жертв. «Это были первые маневры по восшествии на престол императора, — пишет участник Лубяновский. — Командовали: авангардом — наследник цесаревич, арьергардом — фельдмаршал граф Каменский; фельдмаршал князь Репнин был главнокомандующим. Не проходило дня без дождя; невзирая на то, все шло превосходно. Государь оттого был еще довольнее и веселее… За последним маневром и за приказом у развода велено собраться всем генералам и полковым командирам; адъютанты, в том числе и я, приютились за начальниками. Окруженный победоносными и побежденными вождями, император, изустно повторив все то, что отдано было в приказе, особенно всем войскам благоволение и удовольствие, потом изволил сказать (так у меня записано): «Я знал, господа, что образование войск по уставу было не всем приятно; ожидал осени, чтобы сами увидели, к чему все клонилось. Вы теперь видели плоды общих трудов в честь и славу оружия российского». Маневры закончились парадом, на котором, проходя мимо императрицы, никто не салютовал эспантоном так легко, так искусно и ловко, как император и главнокомандующий фельдмаршал, оба по званию батальонных командиров, в штиблетах [160] . Но другой современник — очевидец, Саблуков, ближе стоявший к особе императора, рисует события и с иной стороны. «В Гатчине, — говорит он, — происходили большие маневры и смотры и, пока они продолжались, большие увеселения: концерты, балы, театральные представления беспрерывно следовали одни за другими; казалось, что все удовольствия Версаля и Сан-Суси сосредоточились в Гатчине. Но, увы! эти празднества часто помрачались строгостями всякого рода, как, например, арестом офицеров или мгновенной ссылкой их в отдаленные полки. Случались также несчастья, какие бывают нередко на больших кавалерийских маневрах, и это весьма раздражало императора. Но хотя он всегда приходил в гнев от таких случаев, однако, постоянно выказывал много человеколюбия, когда кто либо был серьезно ранен» [161] . Очевидно, что Павел, верный своим убеждениям, не желал показать в себе слабость. Нелидова тщетно писала ему: «Вот, любезный друг, что вы только-что прочли, и что я нахожу, открыв книгу на удачу; это подтверждение нашего разговора: государи еще более всех прочих людей должны упражняться в терпении и умеренности. Чем выше поставлены, тем более имеем мы необходимых отношений к людям, и тем чаще приходится нам оказывать терпение и умеренность, ибо все люди несовершенны» [162] . Дело, впрочем, не ограничивалось одними увещаниями Нелидовой: споры ее с Павлом доходили иногда до крайней резкости, где она обнаруживала свой пылкий характер.

Саблуков именно к этому времени относит одну из таких сцен, которой он был свидетелем; мы уже привели раньше эту сцену, а теперь позволим себе привести ее более подробно: «Однажды, — рассказывает он, — когда я был на карауле во дворце, произошла забавная сцена. Офицерская караульная комната была у самого кабинета государя, в котором я часто слышал его молитвы. Около самой офицерской комнаты была обширная прихожая, в которой стоял караул, а из этой прихожей длинный, узкий коридор вел во внутренность дворца, и тут был поставлен часовой, чтобы вызывать караул каждый раз, как император шел оттуда. Вдруг я услышал крик часового: «на караул!», выбежал из своей комнаты, и солдаты едва успели схватить свои ружья, а я обнажил свою шпагу, как дверь коридора открылась настежь, и император в башмаках и шелковых чулках, при шляпе и шпаге поспешно вошел в комнату и в ту же минуту дамский башмак, с очень высоким каблуком, полетел через голову его величества, чуть-чуть ее не задевши. Император чрез мою комнату прошел в свой кабинет, а из коридора вышла Екатерина Ивановна Нелидова, спокойно подняла свой башмак, надела его и вернулась туда же, откуда пришла. На следующий день, когда я снимал караул, его величество пришел и шепнул мне: «Мой милый, у нас вчера была ссора». «Точно так, государь», ответил я. Меня очень позабавил этот случай, и я не сказал о нем никому, ожидая, что за ним последует что-либо, не менее забавное, и в этом ожидании я не был обманут. В тот же день, вечером на бале, император подошел ко мне, словно к близкому другу и поверенному, и сказал: «Мой милый, потанцуйте что-нибудь хорошенькое». Я тотчас понял, что его величеству угодно, чтобы я потанцевал с Е. И. Нелидовой. Что она могла протанцевать, кроме менуэта, гавота сороковых годов? Я спросил дирижера оркестра, может ли он сыграть менуэт, и, получив утвердительный ответ, велел ему начать его и тотчас пригласил Нелидову, которая отличалась своими танцами в Смольном монастыре. Мы начали танцевать. Какую грацию выказывала она, как великолепно выделывала па и производила обороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки — точь в точь знаменитая Латини, учившая ее! Да и я не забыл уроков Канциани, моего танцевального учителя, и, при моем кафтане `a la Frederic le Grand, мы, должно быть, имели точь в точь вид двух старых портретов. Император был в восторге и следил за нами в течение всего менуэта, поощряя нас восклицаниями: «C’est charmant, c‘est superbe, c’est delicieux!» [163] .

В то время, как все эти сцены происходили во дворце, среди маневрировавшей армии появлялись признаки дурного настроения. Очевидно, нашлись люди, которые по своему хотели истолковать взыскательность и мелочную придирчивость государя к гвардии. В особенности недоволен был Преображенский полк, которым командовал главный и самый жестокий экзерцирмейстер, Аракчеев, по своей неразвитости точнее других исполнявший самые суровые предписания Павла и менее всего способный постигнуть дух их и беречь имя государя. В том же сентябре Павел писал Аракчееву: «Доходит до меня, что некоторые офицеры Преображенские, как Чирков и Рахманов, распускают слухи, что я, гвардии невзлюбя, хочу корпус иностранный для моей безопасности заводить и послал за французским принцевым корпусом»… Другая записка Павла Аракчееву, тогда же написанная, еще важнее по своему содержанию: «Сведал я, — писал он, — что офицеры ваши разглашают везде, что они не могут ни в чем угодить, забывая, что если бы они делали, что других полков делают, то они равно им угождали, то и извольте им сказать, что легкий способ сие кончить — отступиться мне от них и их кинуть, предоставив им всегда таковыми оставаться, каковы мерзки (sic) они прежде были, что я и исполню, а буду и без них заниматься обороной государственного» [164] . Легко понять теперь, почему в ошибках офицеров Павел склонен был видеть оппозицию себе. 6-го октября в высочайших приказах уже отдано было: «Его императорское величество соизволил указать выбрать из Преображенского полка рядовых, которые не хотят в оном полку служить, для отсылки в Томск в гарнизонный Пелагинова полк»; вслед затем последовало увольнение от службы некоторых офицеров этого полка и массы унтер-офицеров из дворян [165] . Другим полкам было не легче: очевидно, что и после прекрасных маневров, доставивших удовольствие государю, взыскательность не уменьшилась. «Часто, — говорит Саблуков, за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры, прямо с парада, отсылались в другие полки на большие расстояния, и это случалось до того часто, что, когда мы бывали на карауле, мы имели обыкновение класть несколько сот рублей бумажками за пазуху, чтобы не остаться без копейки на случай внезапной ссылки. Три раза случалось мне давать взаймы деньги товарищам, забывшим эту предосторожность. Такое обращение держало офицеров в постоянном страхе и беспокойстве, и многие, вследствие его, совсем оставляли службу и удалялись в свои поместья, между тем, как другие, оставив армию, переходили в гражданскую службу… Легко себе представить, что эта система держала семейства, к которым принадлежали офицеры, в состоянии постоянного страха и тревоги, и почти можно сказать, что Петербург, Москва и вся Россия были погружены в постоянное горе» [166] . Нелидова, в этой чисто военной сфере, не могла всегда и во всем руководить действиями Павла, окруженного людьми, подобными Аракчееву, хотя многое узнавала и делала чрез своего брата Аркадия Нелидова, генерал-адъютанта государя. Этого генерала Нелидова Саблуков называет прекрасным молодым человеком, пользовавшим большим влиянием на императора и, в союзе с Екатериной Ивановной (Нелидовой), прилагавшим все старания к тому, чтобы смягчать невзгоды этого времени, обращать царскую милость на людей достойных и облегчать участь тех, которые попадали в опалу» [167] .

Между тем, интрига против императрицы и Нелидовой уже зрела среди лиц, ближайших к Павлу, при главном участии Ивана Кутайсова.

Главные деятели Павловского царствования. — Влияние Марии Феодоровны и Нелидовой на дела внешней политики и внутреннего управления. — Образование партии, враждебной императрице и Нелидовой. — Безбородко, Кутайсов и Растопчин. — Рождение великого князя Михаила Павловича. — Увольнение Растопчина. — Отъезд императора Павла в Москву.

Мы должны были подробно остановиться на выяснении военного режима императора Павла, Чтобы указать точнее характер роли Нелидовой в той области его деятельности, которая несомненно имеет в общем решающее значение для оценки его царствования. Увлечение императора мелочами военного дела было для него тем пагубнее, что мешало ему более внимательно относиться к делам внешней политики и внутреннего управления; внешняя политика сделалась для него политикой сердца, а дела внутреннего управления, требовавшие при выполнении задуманных Павлом реформ постоянной систематической работы, часто находились в зависимости от личности докладчиков, умевших иногда, хотя не всегда безнаказанно, направлять, сообразно личным выгодам, волю государя, стремившегося в теории к справедливости и общей пользе, а между тем часто, хотя бессознательно, следовавшего на практике чужим, своекорыстным внушениям. Главными деятелями являлись князь Александр Куракин, вице-канцлер, — по делам внешним, и князь Алексей Куракин, генерал-прокурор, — по делам внутренним; оба были поддерживаемы и императрицей, и Нелидовой, и оба ничем не заслуживали этого покровительства. Князь Безбородко, осыпанный милостями императора, тем не менее оставался в тени этих двух братских светил и естественно был крайне недоволен своим положением: хотя с ним продолжали советоваться по всем важным вопросам, но в сущности он играл лишь роль живой справочной политической энциклопедии, опытом и знанием которой часто пользовались для достижения целей, вовсе ему несимпатичных. Друг его, Рожерсон, писал Воронцову 1-го августа: «Князь Безбородко почти закончил свое лечение и, следовательно, принужден будет проводить больше времени в Павловске. Он употребляет все усилия, чтобы ограничиться своим департаментом (коллегию иностранных дел), и даже говорит довольно открыто о своем непреложном намерении выйти чрез год в отставку. Он не успеет в этом. Между тем, дела внутреннего управления почти целиком находятся в руках генерал-прокурора, который, в то время, как наш государь почти исключительно сосредоточил свое внимание на военных распорядках, имеет значение как бы соправителя… Вице-канцлер более ничтожен, чем когда либо, но человек он добрый, совсем другой, чем брат его, который имеет несчастье быть ненавидимым всеми [168] . Безбородко был в особенности недоволен направлением, которое под давлением французских эмигрантов принимала внешняя политика императора, постепенно изменявшего своей политике невмешательства в дела Европы и готовившегося уже обнажить свой меч против революционной Франции. В этом случае рыцарские, легитимные чувства государя вполне совпадали с нравственно-сентиментальными чувствами императрицы и Нелидовой, искренно сожалевших об участи жертв революции и ласково принимавших эмигрантов. Еще в Москве, во время коронации, повелено было, 14-го апреля, трем дивизиям готовиться к походу, чтобы оказать помощь Австрии, которая однако не дождалась ее и поспешила заключить мир с Францией, а вслед затем началось уже явное, со стороны России, покровительство Бурбонам и разным французским выходцам, выдававшим себя за приверженцев монархии. Из эмигрантов особенным вниманием императрицы и Нелидовой пользовались гриф Шуазель-Гуфье и принцесса Тарант, бывшая статс-дамой несчастной Марии-Антуанеты и начавшая заниматься в России пропагандой католицизма [169] . Папский нунций Литта и брат его, граф Литта, убедивший Павла принять под свое покровительство Мальтийский орден, — также пользовались поддержкой Нелидовой чрез г-жу Гейкинг, дочь г-жи Делафон, вполне преданной нунцию [170] . Последнее обстоятельство было особенно важно в том отношении, что открыло дверь ко влиянию при дворе иезуитов. «Эти эмигранты, — писал Рожерсон, — похожи на чуму: повсюду, где только они являются, они грызут руку, которая их кормит» [171] . Масса эмигрантов принята была в русскую военную службу, в том числе весь эмигрантский корпус принца Конде; многим пожалованы были имения и назначены пенсии; наконец, сам претендент на французскую корону, будущий Людовик XVIII, приглашен был прибыть в Россию и в 1798 году поселился в Митаве. Усиление в России католицизма, с иезуитами во главе, преследование чуждых для России интересов Мальтийского ордена и бурбонской династии, разрыв с Францией — вот что было последствием влияния эмигрантов. Все это производило в обществе тяжелое впечатление [172] . Безбородко также был против допущения эмигрантов в Россию и особенно против принятия на службу корпуса Конде, но в конце концов едва добился только того, что корпусу Конде назначена была стоянка в юго-западной России, а не в Петербурге или около него [173] . Новая неудача, постигшая старый проект брака великой княжны Александры Павловны с шведским королем Густавом IV, также не свидетельствовала об успехе русской политики и повела только к разладу в среде императорского семейства. Так как Густав вслед затем женился на баденской принцессе, сестре великой княгини Елизаветы Алексеевны, то это подало повод императрице Марии Феодоровне горько упрекать великую княгиню в интриге. Любопытно, что молчаливой свидетельницей этой сцены была одна лишь Нелидова, которая была также доверенной посредницей Марии Феодоровны с шведским посланником Клингспором. Ожидали даже разрыва с Швецией. «Шведская свадьба, — писал Безбородко, — здесь неприятна. Император, казалось бы, взирал на нее равнодушно, но с другой стороны его поджигают. Мне несколько раз императрица давала чувствовать, что я будто бы с лишней флегмой смотрю на сие событие. Вчера прислали меня спросить, каким образом делается запрещение на вывоз хлеба в Швецию… По адмиралтейству, сказывают, секретно велено приуготовить гребной флот… Выйдут одни демонстрации не к времени и не у места» [174] . Завязавшиеся переговоры с Австриею отвлекли затем внимание императрицы от дел шведских, но с того времени охлаждение между нею и Елизаветой Алексеевной было весьма заметно.

Влияние Марии Феодоровны и Нелидовой на дела внутренние также возбуждало опасения. «Жаль, — писал враг их, Растопчин, летом 1797 года, — что на императора действуют внушения императрицы, которая вмешивается во все дела, окружает себя немцами и позволяет обманывать себя нищим (т. е. эмигрантам). Чтобы быть увереннее в своем значении, она соединилась с m-lle Нелидовой, которую она ранее с полным основанием презирала и которая, однако, сделалась ее интимным другом, с 6-го ноября прошлого года [175] . Мы, три или четыре человека, — отверженные люди для этих дам, потому что мы служим только одному императору, а этого не любят и не хотят. Они желали бы удалить князя Безбородко и заместить его князем Александром Куракиным, глупцом и пьяницей, поставить во главе военных дел князя Репнина и управлять всем посредством своих креатур. Это — план князя Алексея Куракина, величайшего бездельника, который грабит и запутывает все и бесстыдно выпрашивает себе милостыни» [176] . Алексей Куракин действительно возбуждал против себя всеобщее негодование своим корыстолюбием и стремлением к достижению личных целей; неудовольствие многих влиянием на Павла Марии Феодоровны и Нелидовой объясняется исключительно действиями Куракина. Павел Петрович не любил инициативы своих докладчиков по делам внутреннего управления, допуская выражение их мнений лишь по текущим делам [177] ; между тем Алексею Куракину и в этом отношении предоставлено было широкое поле для действий. «Генерал-прокурор, — писал Безбородко, — имеет обычай и тем угождать, чтобы проект за проектом выдавать, хотя и выходят иногда большие несообразности». Насколько проекты эти были творением самого Куракина, имевшего тогда у себя в канцелярии выдвинутого им Сперанского, — судить здесь не место; но проект его об изменении финансовой системы, поддерживаемый иностранным прожектером Вутом, вызвал ожесточенное сопротивление и Безбородко, и Васильева, бывшего тогда государственным казначеем, и многих других, видевших во многих частностях этого проекта опасность для государства. «Явился у нас, — писал Безбородко Воронцову в конце декабря 1797 г., — некто Вут, вам конечно известный комиссионер Гопа (голландского банкира). Он свои дела хорошо делает, скупает долги на поляках, да и Бог с ним; но вздумал нас учить финансам, открыв себе через графа Николая (Румянцева) [178] доступ к ее величеству, а тем, добился и к государю, подал планы неудобные… Барон Васильев не был с ним согласен и, по моему несчастью, навязал мне этого человека. Я возразил на многие его проекты и видел, что государь имеет довольно чистое понятие о вещах, до финансов касающихся, кроме предубеждений некоторых. Нам с Бутом дано было прение пред императором и императрицей. Кажется, что я удержу от всяких мер несообразных, но ее величество не довольна, что я не понимаю польз, г. Вутом предложенных. Вообще она меня, хотя очень хорошо трактует, не не столько имеет прежней intimite. Я всему сему очень рад, лишь бы она употребила свою инфлюенцию на испрошение мне свободы» [179] . «Я слышу, — писал он же в конце января 1798 г., — что Куракин хочет банковое учреждение поправлять, я не знаю как. Вут сделался настоящим учителем в истории финансов, и с ним борется один только человек честный и твердый, барон Васильев. Я думаю, что этот Вут нас далеко заведет, и сам в накладе не останется» [180] . Что касается князя Александра Куракина, то вот как отзывается о нем близко знавший его по делам Гейкинг, преданность которого к Нелидовой не подлежит сомнению. «Он страдал, — говорит он, — положительным отсутствием способностей и трудолюбия. Человек тщеславный, занятый своим туалетом и своими бриллиантами, он интересовался лишь женщинами, музыкой да дурачествами. Будучи холодным эгоистом, он никому не приносил ни вреда, ни пользы. Впрочем, он хорошо объяснялся по-русски, по-немецки и по-французски, обладал представительною наружностью и хорошими манерами, но лицо его не имело никакого выражения и смех был дурацкий» [181] . Император был недоволен им еще летом 1797 года: Куракин уже думал тогда о своей отставке, но заступничество Нелидовой помогло ему еще удержать за собою свое место [182] .

Мы знаем уже, что главными и ближайшими к Павлу Петровичу лицами, враждебными Марии Феодоровне и Нелидовой, были Кутайсов и Растопчин. Но оба они были новичками в делах государственных; для двора и общества это были еще parvenus, выскочки, в особенности первый из них, Кутайсов. Ничтожные пока сами по себе, и Кутайсов, и Растопчин почувствовали под собою твердую почву, когда во враждебном императрице смысле стал проявлять свою «инфлюенцию» такой авторитетный и испытанный государственный ум, как Безбородко. Подробности сношений его с Кутайсовым остаются пока неизвестными. Тем важнее для нас свидетельство Гельбига о перемене отношений Безбородко к Марии Феодоровне и Нелидовой и о сближении его с Кутайсовым. «Хитрый Безбородко, — говорит он, — сумевший скоро раскусить избранника, снизошел с своей высоты и присоединился к Кутайсову, чтобы при помощи его подняться еще выше. Союз этих двух лиц породил неограниченную власть, которую они и практиковали. Безбородко руководил Кутайсовым, а Кутайсов направлял императора по воле своего друга. Девицу Нелидову необходимо было удалить. Благодаря своим достоинствам, она стала подругой императрицы. В императорской семье не было согласия, чего они и не желали, так как оно могло быть опасно их влиянию. Поэтому-то им было необходимо разрушить дружбу, грозившую им опасностью» [183] . «Кутайсов, — говорит Гельбиг в другом месте, убежденный, что им руководит муж более умный, чем он, говорил и делал лишь то, что предлагал ему Безбородко» [184] . Легко было раздражать Павла, указывая ему на ошибки и противозаконные действия сановников — ставленников императрицы и ее подруги: в рукописных и печатных свидетельствах сохранились, например, анекдотические, хотя и весьма правдоподобные, сведения о резких формах, в которых выражался гнев Павла на Алексея Куракина: однажды он собственноручно наказал его палкой и часто бранил его самым бесцеремонным образом [185] . Но разорвать дружбу Павла с Нелидовой возможно было лишь не иначе, как удалив его от императрицы и обратив его внимание на другую женщину, которая могла бы, вместо Нелидовой, служить предметом его рыцарского поклонения.