– Милый мой, - снисходительно проговорил Ковальский, выдохнув облако дыма, - для того, чтобы быть профессором философии, согласитесь, нужно знать философию. А с этим у него были большие проблемы. В нашем последнем разговоре я брякнул ему заведомую глупость - про теорию врождённых идей Локка.

– Оставьте вашего Локка, - перебил комиссар, - покороче нельзя?

– Можно, - ухмыльнулся Ковальский.
– Любому студенту философского факультета известно, что Локк отрицал теорию врождённых идей. Но Лемке никак не отреагировал на эту явную чушь. Вот тогда я окончательно понял, что никакой он не профессор философии.

– Кто он в таком случае?
– требовательно спросил Лакан. Взгляд Ковальского был пронзительно честный. Неестественно честный, мог бы сказать комиссар.

– Не знаю. Это знает тот, кто его убил.

– Балуетесь уравнениями с двумя неизвестными?
– съязвил француз.
– У этого уравнения есть решение не в пользу вас. Ведь только вы догадались, что Лемке не тот, за кого себя выдаёт.

Ясный синий взор Ковальского, казалось, прожёг его насквозь.

– Вы уверены, что только я?

– А кто же ещё?

– Кто-то, кто был знаком с ним раньше. Или же был достаточно образован, чтобы раскусить его. А может быть, то и другое?

– Вы же не намекаете на...
– комиссар осёкся. Она подходила по возрасту, чтобы быть старой знакомой убитого. И она уж, конечно, могла догадаться, что он не специалист по философии. Случайно ли она схватилась за успокоительное, услышав, что полковник Кейн был в погребе в момент убийства?

– На мадам Рипли.

– Мсье Ковальский, вы понимаете ответственность вашего заявления? Такие вещи не делаются на основании догадок.

– Ровно то же я могу сказать вам, комиссар. Значит, вам разрешается шить мне убийство на основании догадок?

– Ваш веер был обнаружен на месте преступления.

– А полковник Кейн был там собственной персоной и признался в этом. Что вы так смотрите на меня - он мне всё рассказал сам. Почему же он невиновнее меня? Потому, что не называл Лемке кошерным мучеником?

Несколько мгновений комиссар Лакан угрюмо глядел в пол. Потом произнёс:

– Я поверю вам, если вы предъявите неопровержимые улики против профессора Рипли.

– Я дам вам кое-что послаще, комиссар - её собственное признание. Если, конечно, вы согласитесь провести нечто вроде очной ставки. От вас требуется только постоять за дверью, пока я буду с ней разговаривать.

– Я не понимаю английского, - с сомнением отозвался Лакан.
– Вы же не будете специально говорить с ней по-французски?

– Клянусь вам, комиссар - в нужный момент вы услышите всё, что надо, на вашем родном языке. Если же этого не произойдёт - тогда, так и быть, можете меня арестовать.

Опираясь ладонями о перила, комиссар наблюдал с верхней лестничной площадки, как Ковальский, постукивая по ступеням бамбуковой тростью, спускается вниз. Его прихрамывающая фигурка в белой пижаме и чёрной шапочке походила на потрёпанного Пьеро из марионеточного театра. Одолев лестничный пролёт, он подошёл к двери профессора Рипли и постучался.

– Кто там?
– послышался резкий женский голос. По интонации комиссар Лакан понял, что англичанка нервничает. Содержание же реплики Ковальского, последовавшей затем, так и осталось для него тайной.

– Ванесса, радость моя, - с кабаретной томностью протянул сыщик, играя то бархатистыми, то носовыми нотками, - это я, Винни. У вас не найдётся кольдкрема? Я всё лицо себе сжёг на этом солнце...

– Всё дурачитесь, - укоризненно сказала профессор Рипли и открыла дверь.
– Стары мы с вами для этого.

– Я вас умоляю, Ванесса, - проговорил Ковальский, - ну что вам стоит?

– Ладно, - быстро ответила она, - заходите.

Как только дверь комнаты захлопнулась за ними, Лакан снял туфли и на цыпочках спустился по лестнице. Там он снова обулся и прижался к стене у дверного косяка. Расслышать, впрочем, было бы всё равно ничего нельзя, даже если бы он знал английский. Оставалось дожидаться, пока кто-то из них двоих покинет номер.

– Что вы собирались мне сказать?

Ванесса Рипли стояла у окна, скрестив руки на груди. Яркий солнечный луч падал сквозь жалюзи на портрет Камю, пришпиленный к стене.

– Не думаете же вы, что я поддалась на вашу жалкую уловку с кольдкремом?
– понизив голос, прибавила она. Ковальский аккуратно поставил тросточку в угол.

– О, конечно, - он наклонил голову в чёрной ермолке с рыцарской учтивостью.
– Вы умная женщина. Исключительно умная.

Он шагнул к ней и попытался поднести её пальцы к губам. Профессор Рипли вырвала руку.