– Только не говорите, что собираетесь сделать мне предложение.

– Что ж, можно назвать это предложением, - сыщик оскалился, показав фарфоровые вставные зубы.
– Хотя не буду притворяться, что это предложение романтическое. Я предлагаю вам сдаться французской полиции, а в обмен помогу вам избежать выдачи в Англию. Французские законы снисходительнее к тяжёлым обстоятельствам, в которые попадают люди.

– И какие же тяжёлые обстоятельства вы имеете в виду?

Профессор Рипли старалась сохранять хладнокровное высокомерие, но голос её напрягся, а слух Ковальского с годами пока ещё не стал хуже.

– Убийство, дорогая моя.

– Милый Винни! Вы ещё недостаточно состарились для маразма.

Она сделала натужную попытку рассмеяться. Ковальский внимательно посмотрел ей в лицо. Её обведённый малиновой помадой рот подрагивал.

– Отпираться бессмысленно, милочка. Полковник Кейн только что сдал вас с потрохами.

– Кейн!
– профессор Рипли закрыла руками лицо.
– Боже праведный... Тупой жирдяй!

Внезапно она выпрямилась и взглянула на Ковальского злыми серыми глазами.

– А вы не блефуете? Почему я должна вам верить? Если Кейн действительно видел убийство Лемке, то он должен знать, чем его убили. Вы готовы ответить на этот вопрос?

– Элементарно, Ватсон, - лениво проговорил Ковальский, - как говорится в этом пошлом фильме времён моей молодости. Вы убили его куском замороженного масла.

– Проклятье...
– в духе старинной литературы сорвалось с губ той, которая эту литературу преподавала. Руки у неё опустились, и она села на кровать. Ковальский подошёл к ней и положил ладонь ей на плечо.

– Да, масло в этих современных холодильниках становится ужасно твёрдым. Если долбануть им со всей силы в висок... Я восхищаюсь вашей изобретательностью, душенька!

Профессор Рипли подняла голову.

– Знаю я, зачем вы ко мне пришли, - мрачно сказала она.
– Этот дурак Лакан подозревает вас, и вы хотите, чтобы он оставил вас в покое. А с какой стати я должна вас выручать? Вы один из этих чёртовых эстетов с пудреницами и павлинами. Такие, как вы, подготовили почву для таких, как... Как тот, кого здесь все считали Йозефом Лемке.

– История дошла до самого интересного места, - сказал Ковальский.
– Насчёт "всех" вы ошиблись, Ванесса. Я знал, что Лемке - не профессор философии. И я догадываюсь, что вы убили его потому, что знали, кто он на самом деле. Люди ведь не всегда то, чем они кажутся?

Его собеседница бросила на него быстрый взгляд.

– И больше вам ничего не известно?

– Ничего.

– Хорошо, - она хрустнула сплетёнными пальцами.
– Кое-какие вещи вам следует узнать. Этот человек не только никогда не был профессором философии - он никогда не был Йозефом Лемке и не был евреем, несмотря на своё ветхозаветное имя. Его настоящее имя - Азария Стоун.

– Азария Стоун?
– Ковальского было сложно чем-то потрясти, но сейчас он едва не поперхнулся.
– Тот английский журналист, который...

– Который в двадцатые годы славился как литературный критик и водил дружбу с Джойсом; в начале тридцатых вступил в Союз Истинных Англосаксов, а в тридцать восьмом, когда эта партия была запрещена, эмигрировал в Германию и стал работать на нацистскую пропаганду. Вёл на радио передачи о чистоте расы, - профессор Рипли скривила рот.
– А заодно выдал гестаповцам несколько десятков человек, которых считал евреями или коммунистами. Из них не уцелел никто.

Ковальский стоял, молча держа руку на плече пожилой женщины. Не глядя больше на него, она продолжала:

– Я была знакома с ним в молодости - шапочно, конечно. Представьте себе, что я почувствовала, столкнувшись с ним на этом курорте, где он изображал из себя мученика нацизма! К счастью, он меня не узнал. Кто помнит всех молоденьких студенток, приходивших на литературные вечера? Я-то узнала его сразу, хотя с тех пор прошло тридцать лет. Если хотите, я решила, что это перст судьбы. Он ушёл от суда, сменив имя и выдумав себе новую биографию, но от меня он уйти не мог. Вам интересно знать, колебалась ли я, что я чувствовала, когда собиралась убить человека? Я боялась, что не смогу, но это оказалось просто. К сожалению, слишком просто. Возможно, потому, что Стоуна трудно было назвать человеком.

– Untermensch, - обронил Ковальский, почёсывая голову под шёлковой шапочкой.
– Мне бы хотелось, чтобы вы обо всём рассказали комиссару Лакану.

Учтиво открывая дверь перед профессором Рипли дверь, он заметил:

– А всё-таки жаль... Литературные колонки он писал неплохие.

8. Эпилог

– Вот и новости. Ванессу Рипли полностью оправдали, - Джереми Солгрейв опустил на колени развёрнутую газету и вытянул ноги в сторону камина. За окном стояла именно та погода, которая бывает в Лондоне в октябре - мелкая дождливая морось. Правда, со времён их молодости воздух стал значительно прозрачнее - после того, как во всём городе печное отопление заменили газовым, оставив, собственно, лишь камины ради верности традициям. Ковальский сидел напротив, кутаясь в любезно предложенный ему шерстяной плед. Под старость он стал зябким.