Королева облобызала колени феи Заступницы, сто раз поблагодарив ее за все ее благодеяния.

— Но, сударыня, — добавила она, — все, чем я вам обязана, и даже обещанная вами красота не будут мне в радость до тех пор, пока мой заколдованный змей не расколдуется.

— Это произойдет, — сказала ей фея, — после того, как вы три года пробудете в роще под горой, а по возвращении отдадите Маготине воду в разбитом кувшине и клевер о четырех лепестках.

Королева пообещала ей ничего не упустить из ее предписаний.

— Однако же, сударыня, неужто я три года не буду иметь известий о короле Змее? — спросила она.

— Вас следовало бы на всю оставшуюся жизнь лишить известий о нем, — отвечала фея, — ибо что может быть ужаснее, чем заставить несчастного короля сызнова начать свое испытание! Что же вы натворили?

Королева ничего не ответила, и только слезы, струившиеся из глаз ее, говорили о глубине ее скорби. Она уселась в маленькую тележку, и пташки-канарейки отвезли ее в долину, где великаны стерегли Источник Скромности. Она ловко запустила своими железными башмаками им в головы; рухнув, исполины остались лежать как безжизненные колоссы. Канарейки же, овладев кувшином, заклеили его так ловко, что он стал как новенький. Название же воды побудило королеву попробовать ее.

«Это придаст мне осторожности, — подумала она, — и сделает скромнее, чем прежде. Увы! Будь я наделена этими добродетелями, я была бы сейчас в королевстве Китайских Болванчиков!» Напившись вдоволь этой воды, она вымыла ею лицо и стала такой красивой и пригожей, что походила теперь не на смертную, а на богиню.

Тут явилась ей снова фея Заступница.

— Как нравится мне ваш поступок, — сказала она, — ведь вы знали, что эта вода украсит не только ваше тело, но и душу. Я же испытывала вас, дав вам сей выбор: и вот вы выбрали душу, и я хвалю вас за это: срок вашего наказания теперь сокращен на четыре года.

— Не стоит отвращать от меня моих бед — я заслужила их все; только избавьте от них Зеленого Змея, ведь он-то страдает без вины.

— Я сделаю все, что могу, — сказала фея, обнимая ее. — Но уж раз вы теперь так красивы, то и называться Дурнушкой вам больше не к лицу; будьте же теперь королевой Скромницей. — С этими словами фея исчезла, оставив ей пару маленьких башмачков, очень красивых и так искусно вышитых, что их даже жалко было надевать.

Когда она снова уселась в тележку, держа в руках кувшин с водой, канарейки повезли ее в рощу под горой. Не бывало на свете места приятнее: мирты и померанцы тут сплетали ветви в закрытые от ярких солнечных лучей аллеи и беседки; родники и протекавшие повсюду ручейки освежали эти прекрасные поляны. Но самым необыкновенным было то, что все животные здесь разговаривали; они с чрезвычайным радушием приняли маленьких канареек.

— А мы-то думали, что вы нас покинули, — говорили им.

— Время нашего испытания еще не истекло, — отвечали канарейки. — Однако вот королева, которую фея Заступница приказала нам доставить сюда, будьте же любезны всячески ее развлечь.

Тотчас животные всех видов и мастей, окружив ее, наговорили ей множество ласковых слов.

— Вы будете нашей владычицей, — говорили ей, — нет таких забот и почестей, которых мы вам не окажем.

— Где я, — воскликнула королева, — и каким таким чудом получается, что вы со мной разговариваете?

Один летун-канарейка, который все время порхал вокруг нее, шепнул ей на ухо:

— Да будет вам известно, сударыня, что несколько фей, отправившись странствовать, весьма огорчились, увидев, сколь порочно живут люди. Поначалу они думали, что этих несчастных можно образумить и исправить мудрыми увещеваниями, однако все труды их оказались напрасны. И вот, в крайнем разочаровании, они назначили людям покаяние: несносных болтунов превратили в попугаев, сорок и кур; любовников и любовниц — в голубков, воробьев, канареек и собачек; тех, кто насмехался над своими друзьями, — в обезьян; обжор и чревоугодников — в свиней; гневливцев — во львов; в конце концов число кающихся стало так велико, что они заполнили весь этот лес, так что здесь вы найдете характеры самые что ни на есть разнообразнейшие.

— Из всего сказанного я могу заключить, милая маленькая канарейка, — сказала ему королева, — что вы наказаны за то, что слишком любили.

— Это так, сударыня, — отвечал летун-кенар, — я сын одного испанского гранда [217] , а любовь в нашем краю властвует столь безраздельно, что сопротивляться ей — преступление, граничащее с мятежом. При дворе явился один английский посол. У него была дочь необычайной красоты, но надменная и желчная до несносности. Несмотря на это, я увлекся ею, я любил ее, обожал. Она же то казалась чувствительной к моим исканиям, а то вдруг отвергала меня так жестоко, что почти вывела из себя. Однажды меня, уже доведенного до отчаяния, попрекнула моею слабостью одна почтенная старушка, но меня не заставили одуматься никакие ее увещевания. Тогда она рассердилась не на шутку и сказала: «Превращаю тебя в канарейку на три года, а твою возлюбленную в осу». Я тут же почувствовал это необыкновенное превращение; как ни горько мне было, я все же полетел в сад послании-ка узнать, что сталось с его дочерью. Едва лишь прилетев туда, я увидел ее — в виде огромной осы, жужжавшей вчетверо громче любой другой. Я порхал вокруг нее с настойчивостью влюбленного, которого ничто не в силах оторвать от предмета его обожания; в ответ она несколько раз попыталась меня ужалить.

«Вы желаете моей смерти, прелестная оса? — спросил я. — Вам не потребуется жала; лишь прикажите — и я умру». — Оса же, ничего не ответив, накинулась на цветы, обратив на них, несчастных, весь свой дурной нрав.

Подавленный ее презрением и собственным жалким положением, я летел, не разбирая дороги. Наконец я достиг прекраснейшего в мире города, который зовут Парижем. Я так устал, что немедля спустился на кроны больших деревьев, окруженных оградою. Сам не знаю как, я оказался вдруг в большой зеленой клетке, украшенной золотом. Комнаты были обставлены с удивительным великолепием. Вдруг вошла юная красавица и принялась ласкать меня, так мило со мною беседуя, что я был очарован. Находясь в ее комнате, я вскоре узнал ее сердечную тайну: к ней часто заходил эдакий фанфарон, вечно разъяренный и недовольный всем на свете, — он не только осыпал ее незаслуженными упреками, но и бил так, что она замертво падала на руки своих камеристок. Мне горько было видеть ее страдания, особенно же меня огорчало, что побои, которыми варвар награждал ее, лишь с новой силой пробуждали нежность в этой милой женщине.