С Матильдой он вел себя почтительно: дарил ей множество подарков, стараясь склонить на свою сторону. Что же касается дона Фернана и дона Хайме, то он скрашивал их горестное рабство с такими великодушием и обходительностью, что они скорее казались его друзьями, нежели рабами. Но увы! Тяжела была такая жизнь для дона Фернана, лишенного возможности видеться со своей возлюбленной и знавшего, что она находится во власти могущественного и влюбленного соперника: какие же тревоги и страхи ежечасно терзали его душу! Он боялся, как бы она не проявила слабости, свойственной ее полу, его страшило всевластие визиря; положение было поистине плачевно. Дон Хайме, у которого было не меньше причин беспокоиться за свою Матильду, утешал его, пытаясь смягчить муки, терзавшие друга. Леонора же ловко оттягивала срок, положенный Ахметом для того, чтобы она дала ему свою клятву, а он ей — свою. Имея все основания радоваться своей выдумке, она все чаще грустила; печаль эта была виной тому, что, несмотря на все дипломатические приемы, коими ей пришлось вооружиться, и на то, что ей подобало угождать визирю, она нередко огорчала его, а он иной раз бывал с ней резок или нетерпелив — все это предвещало ужасное будущее. Наконец он потребовал ее решения, сказав ей:

— Я поступлю с вами не так, как поступил бы другой; я хочу жениться на вас и сделать вас счастливой, так подумайте же хорошенько о том, что мне ответить, когда я приду в следующий раз.

Леонора огорчилась и задумалась. Как только он вышел от нее, к ней зашла Матильда; увидев слезы, ручьем струившиеся из глаз сестры, она уговорила ее рассказать, каковы новые причины ее горести. Леонора рассказала ей о происшедшем, а затем с большой нежностью заговорила о доне Фернане, как вдруг заметила, что визирь подслушивает у потайного выхода из ее комнаты. Желая узнать, о чем разговаривают сестры, он вот уже несколько дней прятался то тут, то там в ее покоях.

Леонора сделала вид, что не видит его, и продолжала, обращаясь к Матильде:

— Я чувствую, что, будь только верен мне дон Фернан, — и я не смогла бы пренебречь клятвами, которые мы дали друг другу, сохранив для него мое сердце, хотя бы и ценою жизни, и наша разлука не изменила бы моего решения; однако неблагодарный отказался от меня, — вы ведь знаете, сестрица, как недостойно он повел себя; вот я и решилась забыть его ради моего блага; полагаю даже, что говорю с вами о нем в последний раз.

Визирь удалился — трудно выразить степень его волнения. Он не мог удержаться и поговорил с Матильдой; та отвечала на его расспросы разумно и ловко. Леонора узнала от нее об этом разговоре и, поскольку она была вынуждена управлять мыслями поклонника, бывшего одновременно и ее господином, послала просить его прийти к ней. Ему бы не ходить к ней более — но как бежать того, кого любить? Тут и герои бессильны, подобно всем остальным смертным.

Он явился к Леоноре; в его взгляде она прочитала терзавшую его печаль.

— Не сердитесь на мое сердце, — сказала она ему, — оно было отдано другому, когда еще не знало вас; теперь вам известно это — как и то, что неверный, который меня любил, больше меня не любит. У вас был соперник, сударь; теперь его больше нет и, если вы дадите мне немного времени, чтобы горе мое утихло, я могу обещать вам всю признательность, какая только подобает вашей доброте.

— Признаю, — отвечал он ей, — что и моя любовь, и моя скромность были задеты, когда я узнал, что в твоем сердце у меня есть соперник. Твое равнодушие не удивляло меня, я винил в нем твою юность и многого надеялся достигнуть моей предупредительностью. Меня даже подзадоривала сладостная надежда оказаться первым, кто пробудит твое сердце для дружбы и нежности. Но, жестокая, я уже знаю, какая беда постигла меня; напрасно ты утешаешь меня — увы, мне уже не на что надеяться!

Договорив, он взглянул на Леонору, надеясь прочитать в ее глазах успокоение своим тревогам; она посмотрела на него благосклонно, что обрадовало его не меньше, чем все ее приятные речи. Леоноре это было на руку: она замышляла побег и предпринимала все возможное, чтобы, выиграв время, воспользоваться первым же случаем, который благосклонная Фортуна и впрямь даровала ей.

Великий султан возвращался в Константинополь, визирю же предстояло сопровождать его; Леонора не отличалась крепким здоровьем, поэтому он не хотел подвергать ее тяготам поездки. Когда он уже собирался уезжать, то вошел к ней и сказал:

— Я оставляю тебя, прекрасная Леонора, лишь на несколько дней, — и все же мне кажется, что я вырываю часть самого себя и, чтобы решиться уехать, мне необходимо еще раз услышать твои клятвы. Увы! Что будет со мной, если ты нарушишь их! Что я буду делать, если потеряю тебя?! О, боги!.. — Он умолк и погрузился в глубокую задумчивость. Леонора дрожала при мысли, что ее замысел, быть может, сейчас будет раскрыт. Но визирь продолжал. — О нет, уйдите, страхи и пустые тревоги, — воскликнул он, — я не слушаю вас: Леонора обещала мне свою нежность!

Тут она перебила его:

— Да, сеньор, — она всецело ваша, и я была бы недостойна жить на свете, если бы ответила равнодушием на ваши чувства; поезжайте же, куда зовет вас долг, но служите ему не столь ревностно, чтобы он мог надолго задержать вас.

Ахмет, глубоко тронутый услышанным, страстно поклялся ей в вечной любви, однако попрощался с нею так трогательно, что можно было подумать, будто его терзают какие-то горькие предчувствия.

Дон Фернан и дон Хайме знали о замысле своих возлюбленных и сумели воплотить его в жизнь: они нашли корабль и сообщили об этом девушкам. У Леоноры с сестрой были рабыни-христианки, беззаветно им преданные; по их сигналу сераль подожгли в нескольких местах, и в суматохе, всегда сопутствующей происшествиям подобного рода, испанским кавалерам легко удалось пробраться на женскую половину и спасти Леонору и Матильду, увезя с собою и самых верных из рабынь. Дворец, в котором их держали, стоял на берегу моря; беспрепятственно добравшись до корабля на поджидавших их шлюпках, наши нежные любовники тут же снялись с якоря, подняли паруса, и вот уже вкушают счастье снова оказаться вместе: они свободны, они наверху блаженства.