Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Лакирую действительность…»

Лакирую действительность — Исправляю стихи. Перечесть — удивительно — И смирны и тихи. И не только покорны Всем законам страны — Соответствуют норме! Расписанью верны! Чтобы с черного хода Их пустили в печать, Мне за правдой охоту Поручили начать. Чтоб дорога прямая Привела их к рублю, Я им руки ломаю, Я им ноги рублю, Выдаю с головою, Лакирую и лгу… Все же кое-что скрою, Кое-что сберегу. Самых сильных и бравых Никому не отдам. Я еще без поправок Эту книгу издам!

Знаешь сам!

Хорошо найти бы такое «я», чтоб отрывисто или браво приказало мне бы: «Делай, как я!» — но имело на это право. Хорошо бы, морду отворотив от обычных реалий быта, увидать категорический императив — звезды те, что в небо вбиты. Хорошо бы, вдруг глаза отведя от своих трудов ежедневных, вдруг найти вожатого и вождя, даже требовательных и гневных. Хорошо, что такое «хорошо» где-нибудь разузнать наверно, как оно глубоко, высоко, широко — чтобы не поступать неверно. Впрочем, что апеллировать к небесам? Знаешь сам. Знаешь сам. Знаешь сам. Знаешь сам.

«Умирают мой старики…»

Умирают мои старики — Мои боги, мои педагоги, Пролагатели торной дороги, Где шаги мои были легки. Вы, прикрывшие грудью наш возраст От ошибок, угроз и прикрас, Неужели дешевая хворость Одолела, осилила вас? Умирают мои старики, Завещают мне жить очень долго, Но не дольше, чем нужно по долгу, По закону строфы и строки. Угасают большие огни И гореть за себя поручают. Орденов не дождались они — Сразу памятники получают.

Рубикон

Нас было десять поэтов, не уважавших друг друга, но жавших друг другу руки. Мы были в командировке в Италии. Нас таскали по Умбрии и Тоскане на митинги и приемы. В унылой спешке банкетов мы жили — десять поэтов. А я был всех моложе и долго жил за границей, и знал, где что хранится, в котором городе — площадь, и башня в которой Пизе, а также в которой мызе отсиживался Гарибальди, и где какая картина, и то, что Нерон — скотина. Старинная тарахтелка — автобус, возивший группу, но гиды веско и грубо и безапелляционно кричали термины славы. Так было до Рубикона. А Рубикон — речонка с довольно шатким мосточком. — Ну что ж, перейдем пешочком, как некогда Юлий Цезарь, — сказал я своим коллегам, от спеси и пота — пегим. Оставили машину, шестипудовое брюхо Прокофьев вытряхнул глухо, и любопытный Мартынов, пошире глаза раздвинув, присматривался к Рубикону, и грустный, сонный Твардовский унылую думу думал, что вот Рубикон — таковский, а все-таки много лучше Москва-река или Припять и очень хочется выпить, и жадное любопытство лучилось из глаз Смирнова, что вот они снова, снова ведут разговор о власти, что цезарей и сенаты теперь вспоминать не надо. А Рубикон струился, как в первом до РХ веке, журча, как соловейка. И вот, вспоминая каждый про личные рубиконы, про преступленья закона, ритмические нарушения, внезапные находки и правды обнаруженье, мы перешли речонку, что бормотала кротко и в то же время звонко. Да, мы перешли речонку.

«Иностранные корреспонденты…»

Иностранные корреспонденты выдавали тогда патенты на сомнительную, на громчайшую, на легчайшую — веса пера — славу. Питую полною чашею. Вот какая была пора. О зарницы, из заграницы озарявшие вас от задницы и до темени. О зарницы в эти годы полной занятости. О овации, как авиация, громыхающие над Лужниками. О гремучие репутации, те, что каждый день возникали. О пороках я умолкаю, а заслуга ваша такая: вы мобилизовали в поэзию, в стихолюбы в те года возраста, а также профессии, не читавшие нас никогда. Вы зачислили в новобранцы не успевших разобраться, но почувствовавших новизну, всех! Весь город! Всю страну!

«Меня не обгонят — я не гонюсь…»

Меня не обгонят — я не гонюсь. Не обойдут — я не иду. Не согнут — я не гнусь. Я просто слушаю людскую беду. Я гореприемник, и я вместительней Радиоприемников всех систем, Берущих все — от песенки обольстительной До крика — всем, всем, всем. Я не начальство: меня не просят. Я не полиция: мне не доносят. Я не советую, не утешаю. Я обобщаю и возглашаю. Я умещаю в краткие строки — В двадцать плюс-минус десять строк — Семнадцатилетние длинные сроки И даже смерти бессрочный срок. На все веселье поэзии нашей, На звон, на гром, на сложность, на блеск Нужен простой, как ячная каша, Нужен один, чтоб звону без. И я занимаю это место.

«Я, словно Россия в Бресте…»

Я, словно Россия в Бресте, был вынужден отступать, а вы, на моем-то месте, как стали бы поступать? Я, словно Россия в ту пору, знал, что сполна плачу, но скоро, довольно скоро с лихвой свое получу, на старые выйду границы и всех врагов изгоню, а в памяти — пусть хранится, как раза по три на дню глаза дураки мне колют, обходят меня стороной. Они еще отмолят свое торжество надо мной.

«Где-то струсил. Когда — не помню…»

Где-то струсил. Когда — не помню. Этот случай во мне живет. А в Японии, на Ниппоне, В этом случае бьют в живот. Бьют в себя мечами короткими, Проявляя покорность судьбе, Не прощают, что были робкими, Никому. Даже себе. Где-то струсил. И этот случай, Как его там ни назови, Солью самою злой, колючей Оседает в моей крови. Солит мысли мои, поступки, Вместе, рядом ест и пьет, И подрагивает, и постукивает, И покоя мне не дает.