И вспоминала театр “На подоконнике”, к которому

когда-то так пренебрежительно отнеслась.

На премьере “Бидермана...” ты страшно волновался, как будто это было твое детище. Но кланяться выходил, конечно, Клаус. Мы много времени проводили с ним

и с Ингрид. Они приглашали нас на барбекю, возили

в университет Энн-Арбора, в джазовый клуб, в бар,

на балет, в арт-музей Толедо. Там я остановилась как

вкопанная около “Женщины с вороной” Пикассо —

никак не могла поверить, что такая грандиозная работа

висит в такой глуши. А ты говорил:

— Ох, Иванчик, здесь в каждом городском музее

таких шедевров — как грязи!

Там ты меня сфотографировал рядом с “Беатриче”

Россетти и говорил, что я похожа на прерафаэлитскую

190

музу Элизабет Сиддал. Эта фотография у меня есть —

ничуть не похожа!

Я прилежно работала в библиотеке, штудировала

литературу о танце модерн и об Айседоре Дункан.

Меня изумили принтеры: всё необходимое можно

было распечатать — так удобно!

Жилось нам в Америке легко. Ты вообще был

на удивление легким в быту. Сейчас меня раздражает

любая пылинка, недомытая чашка или брошенные

не в том месте бумаги. Тогда я на это не обращала

внимания. Я даже не помню, было ли у нас чисто, кто мыл полы, кто и как пылесосил. Наверное, ты

незаметно брал на себя домашние заботы. Было ли

в нашем американском домишке тихо, шумели ли

машины за окном, слышали ли мы соседей? Не помню.

Помню только, как мы сидели ночью в маленьком

садике и говорили, говорили. Павел Лунгин, мой

черногорский сосед, недавно сказал, что быт для его

родителей был средством добывания радости из жизни.

А мы быта просто не замечали.

Мой Сережа на быт реагирует болезненно.

Мечется, задыхаясь, как огромный зверь, по моей

парижской квартире, распахивает окна. Потом

вскакивает и закрывает их, потому что с улицы несется

гул туристов, бродящих вокруг Эйфелевой башни.

Распахивает снова — душно! Опять захлопывает —

сквозняк!

Телевизор висит слишком низко, книжные

полки — слишком высоко. Колонки слишком слабые, провода подключены через задницу. Мебель

минималистская и безликая. Дверь холодильника

открывается не в ту сторону, таблетки для посудо-

мойки выбраны неправильно, заварочный чайник

191

неудобный, чайные чашки маленькие. Ему необходим

свой угол, куда можно забиться, иначе он чувствует

себя неприкаянным.

— Обними меня, — повторяет он как заклина-

ние. — Мне так спокойно, когда ты меня обнимаешь.

Сережа наивно полагает, что проблемы — снару-

жи, а значит, их можно разрешить. Ничего подобно-

го — они у него внутри. И никуда от себя он не

убежит, сколько бы ни метался из комнаты в комнату, из города в город, из страны в страну, преследуемый

собственными демонами.

— Мам, он слишком сложный для простого

парня, — сказала моя проницательная дочь.

В этом смысле ты был человеком трезвым. Твои

демоны были повыше рангом. Ты знал, что живут они

не в телевизоре и не в холодильнике, не в Америке

и не в России, а в твоей душе. Вот почему тебе так

мало надо было в бытовом смысле — ничто вокруг

тебя не раздражало. Иногда ты шутливо говорил

(много позже, читая детям Драгунского, я поняла, что это цитата из “Денискиных рассказов”):

— Иванчик, когда мы будем жить просторнее... —

И добавлял что-нибудь забавное. Но простора нам

хватало. Иррациональных депрессий, которым

подвержен мой Сережа, у тебя не было. Ариадна Эфрон

писала про свою мать: “Признававшая только

экспрессии, никаких депрессий Марина не понима-

ла”, — так можно сказать и про тебя. Ты с удовольст-

вием обустраивал дом — везде, где бы мы ни жили.

Но глубокой потребности в этом у тебя не было.

И если ты не спал до трех часов ночи, то не потому, что тебе мешали духота или уличный шум, а потому, что ты работал. Или говорил со мной.

А может быть, покуривая самокрутки с “Голуазом”, ты просто болтал со своими демонами.