— Я вижу, — спокойно сказал ты. И повел меня

в спальню. Вытащил из шкафа сапоги на каблуках

и чулки, приказал:

— Надень!

Я послушно надела. Ты резко опрокинул меня на

кровать. Секс был жесткий, быстрый, без поцелуев

и без слов. Твои глаза были закрыты, а когда ты открыл

их, то посмотрел на меня, лежащую в этих дурацких

сапогах и кружевных чулках, почти брезгливо. Никогда

я не видела тебя таким чужим и таким грубым. Ты

холодно сказал:

— Быстро вставай и одевайся. Нам пора.

Я хотела объяснить тебе, что ничего не было, что

я просто выпила лишнего, но ты не стал слушать. В тот

вечер мы почти не разговаривали, ты оживленно бол-

тал с фантастом, кокетничал с Нэнси и в мою сторону

не смотрел. На следующий день всё вернулось на

круги своя: ты опять был любящим, веселым и спокой-

ным. Но я уже видела в тебе “другого”, мистера Хайда.

В детстве я увлекалась книгой про Ирину Бугримову

и хотела стать дрессировщицей львов. В тот день

я почувствовала, что тебя укротить не получится —

рано или поздно ласковый и нежный зверь набросится

на хозяина.

Именно тогда я стала догадываться, что пере-

оценила свои силы.

57.

205

Ночь с 10 на 11 сентября 2013

Я до сих пор не могу понять, был ли ты ревнив?

Сейчас я думаю, что да, был, и даже очень.

Ты никогда не осуждал мое кокетство, никогда

не делал мне замечаний, никогда не вспоминал

прошлое. Тебе было неприятно, когда я вспоминала

Марковича, но это была другая ревность,

интеллектуальная. К тому же природа твоего

эротизма была такова, что возбуждала тебя женская

неверность (попросту — блядство). Доверял ли ты

мне? Наверняка доверял — особенно вначале.

Но хотел бы ты меня, если б доверял мне безогово-

рочно? Не знаю, Иванчик.

С Сережей совсем по-другому. В первые дни он

заявил мне, что не ревнив. Довольно скоро я поняла, что доверять он не умеет и всегда, внутренне сжавшись, ждет предательства. Постепенно я открывала всю

степень его ревности, замешанной на подростковых

комплексах. В Париже я повела его в гости к моему

приятелю, с которым мы знакомы сто лет. По праву

старой дружбы мы сидели рядом, обнимались, хохотали

и шутя кокетничали. Сережа сидел за столом напротив

нас, вежливо улыбался и поддерживал светский

разговор, но, как только мы с ним вышли за дверь,

окаменел и не взял мою руку, привычно скользнувшую

в его ладонь.

— Что случилось? — удивилась я.

Красавица жена моего приятеля тоже сидела

с нами за столом. И никому из нас, кроме Сережи, и в голову не пришло, что происходит что-то выходящее

за пределы нежных дружеских отношений.

— Если ты считаешь, что ничего не случилось, то

нам не о чем говорить, — резко сказал он. — Ты весь

вечер обнималась с ним и почти не смотрела на меня.

— Господи, но это же ничего не значит! Это

по-дружески. Все так делают.

— Если ты называешь это дружбой, то я про

такую дружбу ничего не понимаю. Я вижу только то, что я вижу. Если ты пришла со мной, ты должна быть

со мной. А ты ни разу ко мне не подошла и ни разу

ко мне не прикоснулась.

Что за дурацкие инфантильные комплексы?

А вдруг Сережа прав? Мы привыкли думать, что

все эти светские тактильные контакты, поцелуи, погла-

живания и объятия ничего не значат. А если значат?

Может быть, я должна демонстрировать всему миру, кто здесь мой мужчина? С тех пор я всегда с Сережей

осторожна. Держу за руку, сажусь рядом, стараюсь

показать всем вокруг, что я принадлежу только ему.

В этом есть что-то патриархальное, и моментами мне

это даже нравится. Но только моментами.

Ты никогда не устроил бы мне такую сцену.

А вдруг ты думал так же? Но не хотел или не решался

в этом признаться?

Или для тебя ревность была неотделима от желания, зависимость — от любви, доверие — от унижения?

58.

11

207

сентября 2013