Коба придумал себе приоритет: избирать в соперники людей, которые были умнее, чем он сам, а друзьями делал людей глупее. Врага нельзя не уважать, у врагов нужно учиться, а друзей нужно порабощать, потому что в дружбу он отныне не верил. Или не хотел верить?

Так, у кого же стоило просить совет: умный враг, который нарочно не поможет, а друг может и солгать на пользу себе? «Никогда не спрашивайте у друзей и врагов совета, все они лица заинтересованные в твоём провале, – вынес самому себе вердикт Коба, – спрашивай у самого себя». Но он зашёл в тупик. И он решился.

– Добрый день, Феликс Эдмундович, – негромко, но воодушевлённо окликнул Коба большевика, подкараулив его в вестибюле Смольного. Единственный человек, не считая Ленина, к которому прислушивался Коба, и которого он мог звать своим товарищем [прошу читателя не путать значение слов «друг» и «товарищ» – эти слова лишь отчасти являются синонимами]. Дзержинский в это время пристально вглядывался на противоположную стену, а точнее на то, что висело на ней.

– Здравствуйте, Иосиф, – ответил он, обернувшись. Коба это оценил – он ещё никогда не видел, чтобы Дзержинский с кем-то говорил, при этом стоя к человеку спиной. Нужно было взять на заметку. – Видели ли вы общий фотоснимок?

Коба немного сбился с боевого настроя – его ошарашил вопрос. Он впервые слышал о неком общем фотоснимке. Подойдя практически вплотную к стене, где и висел огромных размеров плакат, на котором были размещены несколько десятков небольших фотографий каждого, кто принимал непосредственное участие в революции. В центре, конечно же был Ильич, рядом Троцкий, Зиновьев, Каменев, сам Дзержинский, Подвойский, Луначарский, Свердлов, Коллонтай, Молотов – абсолютно все, но Кобы среди них не было.

От этого известия настроение у Кобы упало ниже плинтуса. Раздосадованно и молча он смотрел на этот проклятый снимок, за который явно отвечал товарищ Троцкий.

– Меня здесь нет, – буркнул Коба, помрачнев.

– Простите меня, – Дзержинский был смущён. – Не подумайте, я не хотел тем самым вас задеть или обидеть.

– Нет-нет, мне совершенно всё равно, это всего лишь фотографии, – отрезал Коба, не желая обсуждать эту тему. – Я к вам целенаправленно шёл.

– Правда? – Дзержинский был удивлён. По этическим причинам он медленно пошёл прочь от стены и Коба отправился вслед за ним. – И по какому же вопросу?

Большевик растерялся, он не думал, что Феликс так быстро «прижмёт его к стене», когда нарком по национальным делам хотел начать издалека.

– Почему вы решили, что мне нужен повод для того, чтобы просто поговорить?

– Потому что я вас, хоть и недолгое время, но знаю. Вы не любите пустых разговоров.

– Вы правы, – кивнул Коба. – Я хочу спросить о конкретный вещах, о вопросах, на которые только вы мне можете дать ответ. Но, буду откровенен, в голове столько мыслей и я немного нервничаю…

– Вы что же, Коба, боитесь меня? – разочарованно спросил Феликс, подняв бровь.

– Я боюсь той темы, о которой хочу говорить, – пояснил он, и был искренен. Дзержинского в партии боялось и старалось избегать большинство членов: половина из них – из уважения, другая половина – неприязни, коих было немного. И казалось, Коба должен был примкнуть к этому кругу, но уважение было, а боязнь отсутствовала. – Она мне не близка и неясна.

– Если вам неясна тема, касающаяся политики, то боюсь, я не смогу вам ничем помочь, – холодно произнёс Дзержинский, уходя вверх по лестнице. – Я знаю не больше вашего, а возможно – гораздо меньше.

– Эта тема касается политики лишь отчасти, – остановил его Коба.

– Тогда тем более не понимаю, что я могу вам дать? – недоумевал Дзержинский, постепенно теряя терпение и выходя из себя. – Я говорил, ещё полгода назад, что на личные темы не желаю общаться. Что всячески презираю сплетников и людей, которых можно охарактеризовать подобными синонимами!

– Я именно по поводу нашего разговора в Разливе.

– Если мне не изменяет память, тогда в Разливе вы изволили говорить обо мне и о оценке моей личности среди так называемых товарищей. Почему же вы сейчас не с ними, а… – Дзержинский прервал свою мысль, – …а ведь я говорил вам, что дружбы не существует, что на друзей надеется бессмысленно! Жаль, что вам пришлось это испытать, но без трудностей сталь не закаляется. У вас же есть семья, Коба, наверняка, ну и посвятите ей больше времени, чем бы вы тратили на так называемых друзей.

Сердце Кобы ёкнуло – Феликс попал в самую точку. Как бы Джугашвили не пытался отвлечься от грустных мыслей, но, сколько циничным и хладнокровным он ни был – тоску прогнать он не мог. Он себя подготавливал: и Дзержинский, и сам Каменев говорили о том, что никто не будет ему преданным всю жизнь – для каждого человека важнее, чем он сам – не существует. Только семья.

– У каждого в крови эгоизм, – проговорил Коба. – У кого-то в большей мере, у кого-то в меньшей, но сердце не позволяет с этим смириться. Жаль, что его невозможно взять и вырезать. Когда умерла Катя, я думал, что не выдержу этого удара. Хотелось застрелиться, не было никакого желания жить. А что семья? Нет у меня семьи. Старушка мать и сын Яков далеко, в Грузии, по своему долгу я обязан быть здесь. Я не прошу у вас поддержки, но я надеюсь на ваше понимание.