– Декрет о мире, – пафосно фыркнул Феликс. – Как бы я ни уважал Владимира Ильича, но соглашаться на такой позорный мир с такими потерями для страны: добровольно отдать им четверть нашей территории и выписать поручительство на получении контрибуции! Увольте!

– Наркоминдел считает также. Ну, ничего, – Коба коварно усмехнулся, – теперь пускай ответственность на своих плечах почувствует, а не только на языке.

– Сейчас не время для личных распри! Этот вопрос касается не только его ответственности, это наша общая обязанность! – с укором ответил Дзержинский, делая ударение на слове «общая». – Если решение окажется неверным, то история нам этого не простит.

– И орден тоже? – Коба отчаянно и смело зашёл на второй круг. – Скажите, ведь верхушку сионистов составляет не Троцкий, о котором вы со Свердловым говорили тогда, наверняка существует целая иерархия ролей.

– Не произносите при мне слово «иерархия»! – огрызнулся Феликс. – В этой стране её отныне не существует!

– Извините, тогда я перефразирую вопрос: Приорат Сиона составляют не только члены нашей партии, я больше чем уверен, что за границей его цитадель. Во Франции, Германии…

Коба осторожничал. Железный Феликс был клятвенно уверен в своей правоте. Противоречил сам себе, но не обманывал.

– Разумеется, орден берёт начало ещё со времён крестового похода, он охватывает множество стран, в коих числе Россия оказалась одной из последних.

– Но вот чего я не могу понять: вы, вроде не еврей – скажете, как вы вступили в орден или это лишние вопросы?

– Не вижу смысла делать из этого тайны, – Феликс перевёл взгляд на окно в Смольном, видимо, ему так было легче вспоминать. – Это было в 1906 году, освобождённый по амнистии в связи с первой революцией, я по приказу партии ездил по Европе, и тогда, в родной Польше я имел честь встретить Розалию.

– Лидера польской социалистической организации Розу Люксембург? – перебил для уточнения Коба. – Повезло вам.

– Она вела борьбу с националистической ППС, держала речь на митингах против национализма, в первый раз, когда я её увидел, – на лице Феликса появилась слабая улыбка, которую Коба всё-таки заметил. – Сильная, смелая, независимая, непреклонная в своих пламенных речах – всего лишь женщина, скажете вы, Иосиф, но нет – она женщина с большой буквы, настоящая революционерка, которая определённо стоит на одной линии вместе с Владимиром Ильичом.

– Насколько я осведомлён – она из семьи евреев, – большевик усмехнулся, задавая главный вопрос. – Так неужели из-за этого вы примкнули к сионистам?

– На лету ловите, – Дзержинский оторвал взгляд от окна, холодно смерив его Кобу, чтобы тот не смел и думать ничего лишнего. – Да – она сионист, но прошу запомнить: сионисты – люди, которые борются за свободу, мир и интернационализм! А контроль политиканов, религии и прочего – тюрьма над разумом. Но любая тюрьма ломает только слабых духом, а других – закаляет, словно железо в пламени. Клин клином вышибает. Я сам ещё в детстве мечтал попасть в орден иезуитов, но “Приорат Сиона” куда пикантнее.

– Спасибо вам, Феликс Эдмундович, что рассказали обо всём, что меня интересовало, – один взгляд Дзержинского – верный знак того, что пора заканчивать и без того затянувшуюся беседу. – Но право слова, я шёл к вам и был уверен, что вы минимум меня отвергнете. Приорат Сиона постигают лишь избранные, а простому смертному не суждено о нём узнать.

– Какие глупости, Коба. Мы не скрываем наличие ордена, слепые сами ничего не замечают, а вы – заметили, значит, вы не «простой смертный».

Коба кивнул в знак благодарности и в знак того, что вынужден откланяться, дабы более не отнимать времени у Дзержинского. Последний кивнул в ответ. Грузин с лёгкой душой хотел было покинуть коридор, но Феликс в дополнение бросил ему последние слова.

– Хорошо, что вы пришли именно ко мне. Свердлов и другие очень трепетно относится к ордену, он верит, что познавшие его тайны обязаны или вступить в него, или быть уничтоженными, дабы забрать это знание с собой в могилу.

– Так, – Коба ничего не понимал, – почему же не принудили вы?

– Вы, Иосиф, о методах ничего не спрашивали, только лишь об истории и философии. До свидания.

Большевику нужно было развеяться. Последняя фраза Дзержинского, как мощный удар меча разрубила все его вопросы, но заставила глубоко над ней подумать.

В холоде голова всяко лучше соображает, чем в четырёх стенах. Надев пальто и небрежно накинув шарф, Коба вышел из помещения Смольного на аллею перед ним. На замёрзшую дорогу, покрытую тонкой кромкой льда, падал редкий снег. А Коба думал: стоит ли верить всему, что сказал ему Дзержинский? Возможно, он был не столько благородным, как казалось на первый взгляд, сколько хитрым, странно было бы вот так вот взять и рассказать всё первому, кто спросил о том, о чём обычно не спрашивают.

«Но нет – хоть Феликс и был иллюминатом, в первую очередь он был благородным и честным иллюминатом», – решил Коба. – «Он не на долю не соврал, ведь я спрашивал лишь о создании и ценностях ордена. Он это не скрывает, он действительно верит в его силу классовой справедливости. Зря я его подозреваю, он правда хочет добра – в этом вся загвоздка. Люди с чистыми душами в наше время принято считать за лицемеров, их начинают бояться. А если помыслы тёмные, как и душа? Троцкий говорил о политике тотального террора, о мировой революции и если этому не помешать, то мир обречен, он склонит головы над новой диктатурой. Вы противоречивы, товарищ Дзержинский, вы грамотно себя скрываете под непробиваемой холодной бронёй. Кто же вы будете таков?»