Большие глаза Зиновьева заблестели. Он поднялся на ноги, и как то странно, сбивчиво дышал, часто моргая.

– Вы как никто другой знаете, что я всей душой и всем сердцем предан вам и партии, готов за революцию жизнь отдать, а вы… говорите… такие слова…

– Я говорю то, что думаю. Ваши статьи направлены не на скорую победу большевизма и общую картину в Питере, а на абсолютную чепуху, которая подавляет весь энтузиазм и волю, как, по-вашему, на подобный текст должен реагировать народ? – настойчиво с резкостью объяснил Ильич. – Не иначе как контрреволюцией и антибольшевизмом я это назвать не могу.

– Контрреволюцией?! – вскричал Зиновьев с таким негодованием и обидой, что даже стайки птиц вспорхнули над лесом. – Как вы можете? Я пишу о том, что происходит здесь и сейчас, а не о том, что было или что могло бы быть. Это совершенно не своевременно!

– Я пишу правду, – повысил голос железный Ильич. – Всегда и при любых обстоятельствах нужно говорить людям правду, иначе это выйдет боком позже. Почему бы не сравнить разные периоды жизни страны и жизни обычных людей, если, читая их, люди понимают, что нельзя сидеть, сложа руки, а нужно действовать, что-то менять, быть всегда готовым! Но хуже всего – скрывать истину или недоговаривать, прикрываясь ненужными и лживыми фактами!

Зиновьев ничего не ответил. Видимо, он был настолько оскорблён и обижен, что тот комок наступающих слёз в горле, просто не позволял ему ничего сказать.

– Владимир Ильич, – укоризненно и многозначительно покачал головой Емельянов, наверное, что было вернее всего в этой ситуации.

– Ах да, раскричался. Совсем забыл… – виновато проговорил Ленин, поправив кепку и снизив голос.

– Вот видите, вы всё-таки забыли, где мы находимся и почему, а об этом никогда нельзя забывать, – тихо произнёс Зиновьев, обхватив себя руками, присел на бревно перед угасшим кострищем.

На этом их разговор закончился и неизвестно, сколько бы ещё продлилось это неудобное молчание, если бы на горизонте не появилось две фигуры: первый – высокий, хорошо всем известный Дзержинский, а второй человек был мало того что невысокого роста, но на фоне своего товарища он смотрелся ещё ниже. Смуглое, вытянутое типичное еврейское лицо с козлиной бородкой, а на носу было гигантское пенсне. Создавалось ощущение, что пенсне в несколько раз больше, чем глаза – чёрные, словно угли. Но, тем не менее человек шагал уверенно, высоко задрав голову, видимо для того, чтобы показать своё превосходство над более скромным и мрачным Феликсом.

– Вчера нас посещал Серго Орджоникидзе, сегодня вы, товарищ Свердлов и вы, товарищ Дзержинский! – радостно воскликнул Ильич, бросаясь навстречу однопартийцам. – Я очень рад вас видеть.

– Взаимно, Владимир Ильич, – поздоровался Свердлов, кивнув головой. – Феликс знает, как я к вам рвался. Эх, не перестаю восхищаться здешними видами. Вот она – Россия во всей красе: леса, цветущий луг и пруд под голубыми небесами…

– Да вы, Яков, романтик! Неожиданно, но предсказуемо, – улыбнулся Ильич. – Работа на открытом воздухе, вне города, прекрасная и вдохновляющая, не так ли, Феликс Эдмундович?

– Наверное, – глухо послышался ответ Дзержинского. – Владимир Ильич, я поговорил с «объектом».

– Ах да, чуть не забыл! «Объект», точно, ну что там у него? Не скучает ли?

– Не знаю, мне это безразлично, – пожал плечами Дзержинский. – Ведёт себя как типичный заключённый – не может смириться, жалуется. Наивно полагает, что таким поведением он заставит сопереживать.

– Ну, Феликс Эдмундович, надеюсь, вы не давили на беднягу? – с хитрой иронией спросил Ильич.

– Что вы, никакого давления – общение только на интересующие вас темы. Он не против.

– Не против революции? – уточнил Ильич, двигаясь по направлению к шалашу.

– Он даже назвал её перманентной.

– Даже так! – Ленин остановился, повернувшись к товарищам. – Троцкий растёт на моих глазах, словно геометрическая прогрессия. «Умён, остёр, красноречив, в друзьях особенно счастлив»?

– Он не похож на Чацкого, лично мне так не кажется, – мрачно ответил Дзержинский, опустив глаза. – Не верю я ему, Владимир Ильич.

– Я тоже, но он необходим партии, я всегда это говорил. Он дорогая фигура – ферзь, оставить его на попечение самому себе ни в коем случае было нельзя, а товарищи Каменев и Зиновьев еле уговорили его. Он так неприятен товарищам?

– Хуже того, все большевики хорошо его знают и, увы, не приняли, – вмешался в диалог Свердлов, успев в это время сорвать откуда-то ромашку, а теперь по очереди медленно срывал с неё лепестки. – Я помню, на обеде в столовой Смольного он чаще сидел один, ко всему пристально присматривался, товарищи намеренно его избегали.

– Немного его можно понять, но он слишком высокомерен, чтобы начать говорить наравне с нами, – фыркнул Дзержинский, глядя на то, как Свердлов трепетно крутит в руках цветок.