— Что вы себе позволяете?! — вскипел Макс, когда великан втолкнул его в кабинет. — Я буду жаловаться! Это нарушение моих гражданских прав. С каких это пор полиции позволено хватать законопослушных граждан без суда и следствия?

Сидящий за столом сержант скривился и, игнорируя активно жестикулирующего рыжего, проворчал:

— Какого черта ты его сюда приволок, Мишель? Вот начальство утром вернётся, пусть с ним и разбирается. Отправь его в обезьянник. Пусть там пока протрезвеет и подумает над своим поведением. Заодно, глядишь, остынет и хамить перестанет.

Громила выразительно махнул дубинкой в сторону выхода из кабинета, и Макс, на сей раз самостоятельно заложив руки за спину, как арестованный, проследовал в КПЗ.

Полицейский открыл дверь, но рыжий остановился на пороге.

— Кажется, у вас тут кто-то умер? — осторожно заметил он, указывая пальцем на лежащее в дальнем углу камеры тело.

— Нет, — буркнул страж порядка.

— Вы уверены? Странно, а воняет, как разложившийся труп.

— А ты его пни. Убедишься.

Макс брезгливо поморщился.

— Думаю, не стоит. Боюсь, если эту кучу расшевелить, то она будет вонять еще больше.

— Хватит болтать! Заходи, — рявкнул великан, и рыжий, вздохнув, послушно вошел внутрь.

Шевелить кучу не пришлось — она достаточно успешно сделала это сама. Из груды вонючего тряпья возникла лохматая седая голова с чудом державшимися на носу покосившимися очками и, разя жутким перегаром, невнятно произнесла:

— Безвест-тность есть... это, какиво... благо!

Рыжий решил игнорировать негигиеничного соседа, но тот, видимо, проснулся окончательно и теперь не унимался:

— Вот вы, мллдой ч-чловек... Вы хто будете? Вот я, — для верности он ударил себя кулаком по впалой груди и почти попал. — Я — этот... философ! Вот. Киник! Наследник эт-того... какиво... Сократа и Диогена!

Рыжий подумал про себя, что потомок Диогена, пожалуй, попытался выпить всю винную бочку целиком, прежде чем в ней поселиться, и в изрядной степени преуспел.

— Из грязи был создан человек! В грязь — ик! — и вернётся! И в этом... какиво... ист-тина, — бомж поднял указующий перст и даже привстал, но тут же потерял равновесие и рухнул обратно.

— Я смотрю, истину вы постигли на собственном опыте, — съязвил психолог, на всякий случай отодвигаясь в противоположный угол камеры.

— Безвест-тность... тока она есть б-благо! — назидательно повторил клошар. — Вот я, понимаешь, всю жизнь мою... какиво... в Сорбонне фи-ло-софью преподавал. Может, знаешь. Сорбонну эту, едрит её малина... Клод Базиль моя фамилия! — с гордостью сообщил он, поправляя окончательно съехавшие на сторону очки.

Макс не знал, верить ли пьяным излияниям случайного соседа, или он уже с головой погрузился в беспокойные волны алкогольного делирия. На профессора Сорбонны он был похож не больше, чем сам управляющий — на чихуахуа.

Хотя, пожалуй, сейчас его вполне можно было сравнить с этой карманной собачкой: рыжей, с выпученными глазками и трясущимися ножками. Тогда почему бы его собеседнику не оказаться профессором Сорбонны?

— И вот прпдавал я там, значить, прпдавал... И вот пдумал... К-какая наука самая необходимая? Наука з-забывать это... какиво... ненужное! Ну, я и забыл. Того... окнчатьльно. Перешёл, ткскзать, от теории к практике, — продолжал мсье Базиль тоном заправского лектора.

— Это очень похвально, — неуверенно одобрил психолог.

— Аскесис, апедевсия, автаркия! — неожиданно ясно выговорил бывший профессор. — Эт я от-твечаю. На все, значить, вопросы б-бытия. Культура есть умр... умервщ... ущмрв... мёртвое, короч-че, знание! И по-се-му... — пьяный, грязный лектор завис на середине фразы, икнул и почесал ухо, явно забыв, что намеревался сказать дальше, — я т-тебе шо говорю? А? Тлен! Всё с-сущее — тлен!

Рыжий охотно в это верил. Ссущим сосед по камере был однозначно. Причём, судя по всему, не всегда мог сознательно контролировать этот процесс. А что касается тлена... пожалуй, тлен бы так омерзительно не вонял.

За оставшуюся часть ночи Макс узнал о философии много такого, чего предпочёл бы не знать никогда. Бывший профессор, освобождённый от догм культуры и оков собственности, постепенно трезвея, обретал всё большее красноречие и заговорил рыжего до того, что тот был готов признаться во всех мыслимых и немыслимых злодеяниях, лишь бы оказаться подальше от пахучего словоохотливого соседа и в конце концов поспать.

Когда утром дверь КПЗ распахнулась, рыжий с криком:

— Какое счастье, что вы наконец-то пришли! — едва не запрыгнул к громиле-полицейскому на руки.