— Где он? — почти прорычала Лея с долей исступления в голосе.

— В надежном месте. И если вы желаете, чтобы он и дальше находился в безопасности, вам, генерал, следует умерить свой пыл и помалкивать о том, что произошло.

Этот внезапный подлый удар заставил Лею содрогнуться. Она не думала, что Викрамм решится так откровенно шантажировать ее.

— Как вы смеете? — спросила она шепотом.

Она положила на алтарь служения Республике всю свою жизнь, отдала все силы, поступилась счастьем и благополучием своей семьи — и вот как Республика отплатила ей за верность. Сперва позор, учиненный в сенате шесть лет назад, а теперь и эта история. Неужели все те годы, что она, не переставая, варилась в густой политической каше, не позволили ей добиться должного авторитета, чтобы заставить оппозицию считаться с ее мнением?

Будто прочтя ее мысли, канцлер проговорил, надменно приподняв голову (отчего рыхлость его подбородка стала гораздо заметнее):

— Смею, дорогая сенатор Органа. Не забывайте, что судьба Республики лежит на моих, а вовсе не на ваших плечах. Я и так сделал для вас достаточно: я согласился закрыть глаза на то, что вы больше месяца скрывали государственного преступника, хотя это обстоятельство давало повод обвинить в измене и вас, и Сопротивление в целом…

— Только не говорите, будто пошли на эту милость из уважения ко мне, — Лея чувствовала, что ее язык приобретает все большую резкость. — Вы не желали предавать огласке эту историю, потому что опасались конфликта с Сопротивлением, понимая, что наши бойцы нужны вам, пока флот Республики не восстановит свои прежние ресурсы.

— Я и сейчас не хотел бы, чтобы между правительством и командованием Сопротивления встали какие-то разногласия. Для того вы и ваш заместитель вошли в состав военного совета.

— Не стоит повторять эти прописные истины, Лайам. Я и так знаю их. Вы преследовали лишь собственные цели, замалчивая и события на Эспирионе, и настоящее имя преступника Рена, и обстоятельства гибели генерала Соло, и…

— Довольно! — оборвал ее Викрамм. — Я исходил из интересов вверенного мне судьбой государства.

— Уж не этими ли интересами вы руководствовались, когда позволили Диггону пытать моего сына?

Воспоминание о том, что довелось недавно пережить Бену — а вместе с ним и его матери, — заставило гнев, уже было отпустивший ее душу, вновь собраться в горле болезненным комом.

И тут страшное осознание, наконец, настигло ее: пытки. Служащие Разведывательного бюро по инициативе Диггона мучили Бена, чтобы заставить его выдать стратегически важную информацию. Теперь мнимая казнь Кайло Рена окончательно развязала им руки.

Потрясения этого дня уже достаточно подточили ее восприятие, благодаря чему Лее казалось, что ее, наверное, уже ничто сегодня не удивит. Иначе она и вправду могла бы не сдержаться. Генерал чувствовала, что готова растерзать на месте того, кто допустил подобное; кто отдал жертву, отныне беззащитную с точки зрения закона, на растерзание палачам.

Ей пришлось умолкнуть ненадолго, чтобы совладать с неровным, возбужденным дыханием. Вновь и вновь она повторяла в уме, что не ожидала таких вероломства и жестокости.

— Лея… — Викрамм поглядел ей в глаза — и встретил в них только холод. Однако он продолжил, надеясь, что его речь сумеет если не смягчить, то хотя бы образумить эту дерзкую женщину: — Такова действительность. В отношении вашего сына я готов был пойти на многое, вы не можете отрицать этого. Однако юноша сознательно добивался для себя самого сурового приговора. Вы ведь слышали, он сознался во всем, нисколько не колеблясь…

— И это дало вам повод выдать его разведке?

Теперь его превосходительство окончательно убедился, что генерал Органа разгадала их с Диггоном уловку. Впрочем, разве ее догадки что-то меняли? Дело уже сделано; смерть этого безымянного мальчишки, ложного Рена — сколь бы незначителен тот ни был сам по себе, — отрезала путь назад. Оставалось доиграть партию до конца.

— Выбирая между интересами единственного человека, военного преступника и врага Республики, и интересами своих сограждан, чему, по-вашему, я должен был отдать предпочтение?

— Закону. Справедливости, гуманности. Основополагающим принципам государства, чьи интересы, по вашему же заявлению, вы отстаиваете. Только подумайте, Лайам. Как вы можете говорить о верности Республике и демократии, грубо пренебрегая тем, что составляет их ядро, их главную часть?

Нельзя построить здание, не заложив фундамента; не бывает хорошего фрукта с гнилой сердцевиной. Уважение к закону, превосходство закона над всем, включая высочайшую власть, равноправие, гуманность — вот то, на чем построена Республика и за что она, генерал Органа, сражалась большую часть жизни. Без самого главного Республика не может существовать. Лея пыталась донести это до сознания Викрамма.

Однако тот упрямо не слышал ее, продолжая утверждать свое. А потом и вовсе заявил, что ничего другого, кроме наивной идеологической чепухи, он и не рассчитывал услышать от женщины, страдающей, судя по всему, затяжной формой поствоенного синдрома (последствием которого можно по праву считать создание Сопротивления). Вновь в душе Лайама Викрамма взяло верх давнее предубеждение.

Лея ответила обжигающим взглядом.

— Вы правы, Лайам, мне известно, что такое война. А также, в отличие от вас, я узнала на своей шкуре, что такое пытки. Это ужасная, недопустимая мера, которая лишает человечности обе стороны — и палача, и жертву. Оттого Мон и хотела запретить подобное раз и навсегда. Ни одна цель этого не стоит. Пожалуйста… — Ее голос вдруг переменился, став теплее и мягче. Теперь она говорила с ним так же открыто и пронзительного, как в тот раз, когда едва успела прибыть в столицу. — Пожалуйста, Лайам. Если не ради меня, не ради Бена, то ради Республики, за которую вы в ответе, ради вашего народа и собственной души откажитесь от этой затеи.