Быть богом увлекательно и приятно.

Стать богом почти невозможно.

Через это «почти» просачивается очень мало людей, и лишь единицы — самостоятельно. Чаще боги сами подбирают и готовят себе компаньонов: изменяют их мысли, а потом тела, клеточку за клеточкой, делая прочными, чувствительными ко всем видам энергии и способными на метаморфозы. Полного изменения никогда не дожидаются, а неизменившиеся клетки просто убивают. Все в один миг. Эта смерть человека становится началом рождения бога. Как-то так.

Дарху не повезло. Всё, что нужно, не успело в нем измениться к моменту гибели ненужного, и он остался неспособен к кое-каким важным божественным фокусам. Он не мог брать энергию отовсюду, как нормальные боги, и это составляло его главную проблему.

Второй проблемой была невозможность влиять на события — «строить вероятности», как это называет Капитан-Командор. Иначе меня давно обложили бы несчастья.

Он не ответил. В его положении у него оставалось только это — гордость. Испуг отступил, и теперь синие глаза приняли обычное для меня выражение ненависти.

Я села на пол, скрестив ноги, и огляделась. Оглядеться, безусловно, следовало раньше: место, как обязательно сказал бы Тим, было очень странным.

Большие гладкие куски белого мрамора, которые я сначала приняла за обломки, торчали из покрытой невысокой травкой земли, обрывающейся в никуда. Горизонт тут был слишком близко, метрах в десяти вокруг каменного, заваленного подушками ложа Дарха. А дальше — лишь солнечное сияние да редкие пушистые облачка.

Дарх возлежал на вершине горы, окруженной только небесами. Неужели Олимп? С богов станется. А я без приглашения… Наскребу еще врагов на свою…

Но ни людей, ни богов здесь не было. Периферическим зрением я уловила хаотичное движение воздуха и поняла, что здесь, где его мало, наконец-то смогу увидеть духов! Надо, наверное, как-то по-особому настроить глаза! Сощуриться и смотреть сквозь… на Дарха, к примеру. Или на дальнее облако. Ой, а ведь действительно что-то различается! Так, запомню состояние глаз, а потом, на Острове, потренируюсь.

Уголки губ Дарха, понявшего, чем я занята, презрительно дернулись. Он-то духов видит.

— В прошлый раз у нас с тобой беседы не получилось, — как можно спокойнее начала я.

Его лицо застыло. Попробую продолжить.

— Я понимаю, что ты чувствуешь. Давай, ты поймешь, что чувствую я?

Разговор не в русле божественной логики, уж точно. Дарх не выдержал.

— Лучше убей, — чуть напрягая горло, но ясно и четко произнес он.

Это сейчас проще простого. Это даже оправдано обстоятельствами, и никто, пожалуй, не осудил бы такое убийство, ведь Дарх мне угрожает. Но.

— Ты, конечно, знаешь, что я не могу. Я не желаю ничьей смерти.

— Почему? — вызывающим шепотом спросил он.

Обсуждать с богом жизненные принципы — наверное, не самое умное занятие. Прозвучавший в его вопросе скепсис указывал, что все объяснения уйдут в пустоту. И все же дать их придется — только потому, что он об этом спросил, кинув единственную ниточку, которая могла бы нас связать чем-то получше ненависти и страха.

— Я не хочу приумножать боль.

Говорить Дарх уже не мог, хотя очень желал. Я попыталась направить на него все свое внимание, чтобы ему было легче кидаться мыслями, и тут же получила: «Тогда убей безболезненно».

Это просто игра словами. Дарх не может не понимать, о чем на самом деле я говорю. Он просто использует возможность подраться со мной хоть на словах. Что ж, ненависть есть ненависть, и раз другого не дано, придется добиваться цели ее средствами.

— Будет больно тем, кто тебя любит.

«Таких не осталось».

Не может же он в действительности ждать, что я сей момент сверну ему шею!

Стоп. Он хитрый. Он ждет не этого. Он ждет, что я заведу душеспасительную беседу, раскроюсь и расскажу о тех, кого люблю сама. И правда: порыв покопаться в памяти, с чего вдруг ценность человеческой жизни взвилась в абсолют, у меня возник, и даже вспомнились мамины сумасшедшие от тревоги глаза в те дни, когда Алешку срочно готовили к внеплановой операции, и настоящее, физическое, действительно невыносимо болезненное ощущение этой ее тревоги, тогда впервые передавшееся мне и оставшееся навсегда… А что, если Дарх прав, и тех, кого никто не любит, можно убивать?..

— Не может быть, — совершенно искренне, неконтролируемо, вырвалось у меня.

Эта уверенность, кажется, сильнее разума, который под ее давлением отказался допустить такую вероятность.

Дарх посмотрел с интересом, что-то ища в моем лице, а потом, после недолгого раздумья, стал один за другим посылать образы из своей памяти. До того, как воспринять их, я успела подумать, что или его ментальные способности уже восстановились, или на них вообще не отразилось энергетическое истощение. А еще о том, что я не люблю воспринимать чужие умозрительные воспоминания. Неприятно это, как заноза в теле, как кусок уже кем-то прожеванной пищи. Даже воспоминания Капитана-Командора, которого я считала частью себя самой, вызвали сначала порыв отторжения, и лишь потом, переработанные собственным сознанием, они стали мне дороги.