Матч длился довольно долго, почти час, с переменным успехом. «Загонщик» Слизерина, рослый и широкоплечий Маркус Флинт умудрился получить три предупреждения за «нечаянные» толчки гриффиндорских «охотников», отчего один из них все-таки сверзился с метлы и его вынесли с поля на носилках. Даже Лакосту досталось, правда, по его же собственной вине – неудачно поймав мяч, он врезался в кольцо своих ворот и свалился на землю, впрочем, довольно удачно, так что смог сразу вернуться в игру. Где-то сверху «ловцы» обеих команд, отпихивая друг друга и закладывая замысловатые виражи, гонялись за снитчем. Диане удалось забить семь голов, третьему «охотнику» Слизерина, Юджину Паркинсону – девять. Когда же счет достиг 180 : 180, над полем, наконец, раздался вопль комментатора: «Ловец» Слизерина поймал снитч, Слизерин становится чемпионом Хогвартса в пятый раз подряд!», и серебристо-зеленые трибуны взорвались ликованием, в воздух взвились фейерверки, ленты и воздушные шарики цветов факультета, а болельщики принялись отплясывать какой-то немыслимый танец прямо на своих местах – нечто среднее между «макареной» и ритуальными прыжками племени масаев.

Диана вместе со всеми плавно спланировала на траву квиддичного поля. К ним уже бросились с поздравлениями, особенно «досталось» Лакосту, которого окружила толпа девушек, буквально виснущих у него на шее. Теперь уже бывший капитан слизеринцев принимал поздравления внешне сдержано, но видно было, что он всеми силами старается не расплакаться от переполняющего его счастья. Бурное веселье по случаю очередной победы продолжилось в гостиной Слизерина.

Пятый год учебы оказался для нее более тяжелым, чем все предыдущие вместе взятые. Поэтому, сидя в Большом зале на торжественном ужине по случаю окончания очередного учебного года, Диана думала только о том, что наконец-то отоспится на каникулах и отдохнет от многочасового сидения над книгами и изнуряющих тренировок в Дуэльном зале.

На перроне вокзала Кингс-Кросс она заметила сухопарую фигуру тети Сары, увенчанную короной пышных седых волос и облаченную в неизменное демисезонное твидовое пальто, которое она не снимала большую часть года, мотивируя это тем, что сырость здесь и летом пробирает до костей, а английские зимы – просто «курям на смех» по сравнению с русскими.

Забрав из рук Дианы клетку с Миртой, миссис Майер критически оглядела внучатую племянницу с головы до ног и протянула:

– Ой-вэй, а тощая стала как вяленый бычок! Что, таки в школе не кормят?

Дома у них говорили только по-русски. Мать и сама Диана говорили уже с заметным акцентом, а вот Сара сохранила не только страсть к использованию непереводимых ни на один язык мира идиом «великого и могучего», но и характерный одесский выговор.

– Кормят, – буркнула в ответ Диана.

– Так в чем дело? Талию бережешь?

– Ты не намного толще меня, между прочим! – Мне простительно. Я после лагеря до самой смерти не отъемся. – Мне тоже простительно, у меня наследственность. Почему мама не пришла? – Мирка-то? А она опять на гастролях со своим балаганом.

«Балаганом» Сара непочтительно называла Лондонский филармонический оркестр, в котором играла на скрипке мать Дианы.

Значит, они не останутся в Лондоне, а отправятся в Шеффилд, к тетке. И ей там предстоит провести энное число дней, вдали от лондонских подруг и развлечений, а главное – выслушивать воспоминания Сары. Причем выслушивать молча, так как прервать ее Диана не решилась еще ни разу в жизни.

Сара Беркович-Майер обладала феноменальной памятью на события, людей и лица. Способность, о которой мечтают многие, играла с Сарой дурную шутку – она помнила каждый свой день, проведенный ею и ее, тогда еще четырнадцатилетней, племянницей Мирой в Равенсбрюке. Каждый и в подробностях. Она помнила, кто в какой день умер, кого расстреляли, кто умер от голода или в результате псевдомедицинских экспериментов, кого отправили в газовую камеру после того, как стал непригоден к работе, помнила в лица и по именам всех соседок по бараку и всех надзирательниц. Ладно бы она просто помнила. Некоторые люди, прошедшие через то же, что и она, стараются вообще не говорить и не вспоминать об этом, отправляя свое прошлое на самые дальние задворки памяти, чтобы не переживать все снова. У Сары была другая потребность – она избавлялась от терзавших ее воспоминаний, рассказывая, проговаривая все вновь и вновь. Такие приступы накатывали на нее время от времени, и тогда она сидела в своем любимом кресле и просто рассказывала, тихим голосом, полуприкрыв глаза, словно самой себе, кажется, даже не нуждаясь в слушателях. Диана выслушивала ее рассказы неоднократно, каждый раз давая себе слово встать и уйти, но каждый раз не находя в себе сил сделать это, словно пригвожденная к месту картинами, возникавшими в ее мозгу от этих рассказов. Иногда Сара рассказывала о том, как пряталась с Мирой в семье белорусов, как потом, опасаясь стукачей, они вместе с этой семьей ушли в лес. Как партизанский отряд, к которому они прибились, был разбит, а женщины, в том числе Сара с Мирой, были отправлены к Германию как советские военнопленные. Как она догадалась изменить их имена и фамилию на белорусские, чем избежала их отправки в Освенцим как евреек.

Вся магия, которая еще была в них до войны, видимо, ушла на то, чтобы выжить в этом аду, и лагерь превратил их фактически в сквибов. Впрочем, это их не расстроило нисколько, обе они имели довольно смутное представление о том, чего лишились – советское атеистическо-материалистическое воспитание не позволяло сильно задумываться о природе дара швырять о стену тяжелые предметы без помощи рук и насылать странные хвори на обидчиков, а тем более афишировать это. И лишь в Диане их магическое наследие, не задавленное ничем, смогло проявиться в полной мере и даже больше, словно компенсируя утраченное более старшими членами их семьи.

Кроме жутких рассказов о прошлом Диане предстояло еще одно испытание – кормёжка «на убой», которую Сара практиковала каждый раз, когда Диана гостила у нее. Как и большинство людей, переживших голод, Сара буквально закармливала своих членов семьи, считая, что едва ли не самое главное в этой жизни – быть сытым и в тепле. Сделать из Дианы пухленького ангелочка, впрочем, так и не удалось, ее спасала наследственность отца, бывшего, по словам Миры, довольно худощавым, да еще то, что она всячески изощрялась в способах избавиться от излишков в своей тарелке, то втихаря скармливая их собаке, то банально выкидывая в окно.

А еще она твердо решила проститься с квиддичем. Тренировки стали отнимать у нее слишком много сил, а главное времени, которое она намеревалась потратить на более тщательную подготовку к ТРИТОНам и поступлению в Аврорат. Да и с ее вестибулярным аппаратом тоже начало твориться что-то странное. Непонятно, виновата ли в этом обычная подростковая гормональная перестройка организма или что-то еще, но на особо крутых виражах у нее в последнее время начало закладывать уши, а потом появлялось легкое головокружение, мешавшее как следует сосредоточиться на игре. Да и незаменимой она себя не чувствовала, на факультете полно быстрых и сильных парней, которые могли бы справиться с ролью «охотника» ничуть не хуже, чем она.