Над золотой пирамидой поднялся вихрь… взвихрилось все: пальмы гнулись как тростник, деревья, вырванные с корнем, описав дугу, исчезали в воронке. Аббас и Меила скорчились в седле, зажмурившись и закрывая руками головы, как будто это могло защитить их. Горячий ветер опалял им спины… далеко ли они опередили свою гибель?..

Неожиданно верблюд под ними всхрапнул, заревел от страха и понес: Аббас успел только крикнуть Меиле держаться. Всадники не осмеливались обернуться, пока свист и завывание ветра из Дуата не смолкли. А когда Аббасу удалось остановить своего взбесившегося коня, Меила потеряла равновесие и свалилась на песок.

Аббас не то спрыгнул, не то скатился следом. Поймал верблюда и, тяжело дыша, окликнул женщину:

– Все хорошо?..

Меила, поднявшаяся на ноги, не ответила. Аббас наконец посмотрел назад, туда, куда был прикован ее взгляд, и ахнул.

На месте оазиса теперь простиралась голая пустыня. Всякая жизнь, всякое напоминание о ней исчезли: и только темная точка вдали, когда они всмотрелись, оказалась вторым верблюдом. Он, должно быть, тоже рвался с привязи, когда началось это столпотворение, - но, к счастью, не сорвался.

Меила широко раскрытыми глазами посмотрела на своего спутника.

– Верблюд жив… это значит, что и он жив.

Египтянин улыбнулся таким рассуждениям женщины.

– Может быть.

– Нет, - сказала Меила со злостью, почувствовав сомнения Аббаса.
– Он жив, я это знаю!

Аббас кивнул.

– Пусть будет так. Если Имхотеп жив, он найдет нашего верблюда. А если нет, мы его тут никогда не отыщем!

Меила содрогнулась, ей почудился в этом жуткий намек. Хотя обе колдовские книги, и золотая, и черная, были теперь похоронены в песках: или отправились в Дуат, где им было самое место…

Двое беглецов снова сели в седло; пришпорив верблюда, они больше не оборачивались.

Едва только Аббас и Меила ускакали, неподалеку от того места, где остался привязанный верблюд, песок вдруг зашевелился. Поднялся человек - он словно бы только что родился из этого песка.

Это был широкоплечий меднокожий мужчина, в юбке и пестрых наплечных повязках древнеегипетского жреца, с выбритой головой.

Первым делом мужчина осмотрелся, щуря внимательные черные глаза: взгляд его привлек серебряный блеск. Пояс, обмотанный вокруг мертвого дерева, колыхался от ветерка и вспыхивал на солнце.

Имхотеп улыбнулся, увидев верблюда: точно не ожидал ничего другого.

Потом жрец опять опустился на колени и быстрым пристальным взглядом оглядел барханы вокруг. Он пошарил около себя руками и даже принюхался: дрогнули крылья прямого точеного носа.

А потом Имхотеп вдруг принялся быстро разрывать песок в одном месте. Хватило нескольких гребков, чтобы обнаружился другой человек - неподвижно лежавший старик в длинных темных одеждах, который не дышал и казался мертвым.

Жрец остался совершенно спокойным, сделав это открытие: припав на одно колено, Имхотеп поднял старика, легко, как куклу, и уложил его себе на другое колено лицом вниз. Он сильно ударил Хафеза по спине.

Директор Британского музея вдруг закашлялся, и из его рта хлынул песок. Имхотеп удовлетворенно усмехнулся и, приподняв старика за шиворот, ткнул его кулаком в грудь, отчего тот охнул и осел назад.

Хафез протер кулаками глаза и поднял на Имхотепа бесконечно изумленный взгляд.

– Я жив, слава Аллаху, - сказал он на своем родном языке.

– Ты жив благодаря мне, - хладнокровно ответил жрец. Казалось, Имхотеп уже обрел способность понимать арабский, как до того английский.

Хафез поднял голову и узрел верблюда. Он просиял.

– Верблюд, господин!

Имхотеп, не ответив на этот детски радостный возглас, поднялся и подошел к дереву. Разглядев пояс, повязанный Меилой, жрец улыбнулся.

– Узел Исиды*, - пробормотал он.

Любовно погладив украшение большим пальцем, Имхотеп снял его и обернулся им сам, поверх собственного широкого кожаного пояса.

Когда жрец вернулся к Хафезу, тот уже стоял на ногах. На лице Имхотепа при виде этого не осталось никакого благодушия. Он остановился напротив старого египтянина.

Хафез против воли поднял голову и посмотрел в неумолимые черные глаза.

– Послушай меня, - шипящим голосом обратился Имхотеп к спасенному им директору музея.
– Ты никогда не посмеешь изменить мне. Мой прежний слуга из ваших попытался сделать это, и его быстро настигло возмездие!

Хафез вздрогнул.

– Бени Габор, - сказал старый египтянин.
– Я знаю.

– Бени Габор предал свое сердце. Это худшее из предательств, которые можно совершить, - ответил Имхотеп, не сводя с него взгляда.
– Запомни, Балтус Хафез: когда придет час, твое сердце будет судить тебя безжалостнее, чем любой из твоих богов…