Я ближе к тебе, чем ты думаешь, дорогая: теперь в моем распоряжении, кроме “Константина Победоносного”, четыре галеры, одна из которых называется твоим именем – “Василисса Феодора”. Ты ведь знаешь, конечно, что тебя зовут так же, как одну нашу императрицу прежних лет, святую, хотя не столь знаменитую, как Феофано? Но когда я крестил корабль, я думал только о тебе – ты затмила для меня ту Феодору, которую я никогда не знал…”

Феодора взялась за лоб: никто здесь не знает и не хочет знать ее настоящую - кроме, может быть, Феофано… И о чем думал Фома, когда давал ей такое имя? Смеялся?

Хороша же вышла насмешка!..

””Василисса Феодора” отряжена мною для сношений с Константинополем – и возит в нашу столицу мои деловые и частные письма. Письмо, которое сейчас держат твои руки, - как я завидую этому ничтожному клочку пергамента! – сохранил у себя и передал людям Феофано евнух Никита, которого мы оба знаем. Он приходит на берег, как это прежде, тысячу лет назад, делала ты, - я просил экипаж “Василиссы Феодоры” высматривать русского евнуха в Золотом Роге, почему-то преисполнившись уверенности, что он станет бывать там, и так и оказалось. Это славный и храбрый юноша: бесконечно жаль, что он изувечен, но, с другой стороны, не будь его, мы лишились бы очень нужного человека. Его теперешняя высокая должность паракимомена защищает Никиту от посягательств, которым, несомненно, подвергся бы любой другой русский пленник: особенно в дни засилия католиков.

Как ты поживаешь? Здорова ли? Ладишь ли с мужем?

Я хочу услышать: нет, конечно. И почему-то уверен, что не ладишь. Если это я сделал так, я радуюсь своей победе и твоему освобождению: твой муж не из таких, чтобы бить тебя или изводить словесно, да ты и сама не позволишь поднять на себя руку или испачкать ругательствами. Разумеется, Фома Нотарас знает это и ценит сокровище, которое досталось ему на хранение, - бог весть, на какой срок!

Захочешь ли ты узнать, как идут дела у меня? Я расскажу коротко, любимая, - я теперь стал богат, хотя и прежде не был беден: ныне же я разбогател вчетверо против прежнего. Твои прелестные темные глаза заблестели при этом известии, я знаю: как бы ни была добродетельна женщина, она всегда любит золото и мужчин, готовых им делиться.

Но, должно быть, ты ужасаешься тому, как я добыл свое состояние: и это справедливо. Я добыл его на крови, но пустил ее не больше, чем следовало, можешь мне поверить. Я пустил кровь испанцам и итальянцам, которые давно того заслуживают, если не худшего.

Это наши славные союзники, Феодора, - те самые, с которыми путался мой брат и которые действовали по указке Рима: тех итальянских священников и князей, которые только и мечтали, что свалить Константина и его братьев, Палеологов, наследующих ему по праву. Я по-прежнему слуга византийского престола, пусть и изгнан с глаз василевса: другого пути мне нет.

Ты знаешь, что многие теперешние итальянские князья настоящие разбойники – причем такие кровавые, что их преступления затмят все греческие? Испанцы от них не отстают. Это новые повелители морей, положившие конец нашему многовековому владычеству. Но нет! Не пока я жив!

Молись, молись за меня, Феодора, - мои губы более не в силах молиться за своего господина: ибо я понимаю, как отягощена моя душа. Не назову себя великим грешником: скажу, что действовал единственно возможным образом. Я стараюсь оставаться в ладу со своей совестью, в отличие от католиков, которые жестоко воюют с собою с тех пор, как встают на ноги и начинают получать воспитание.

Несчастные! Я бы простил им все их великие преступления, зная, как ужасен их воспитатель, - но не могу.

Ты понимаешь, почему.

Что сказать еще? Пока ты моя далекая богиня – мне нечего больше прибавить: но когда я опять возьму твои руки в свои, взгляну в твое лицо, сколько тогда найдется у меня слов для тебя, и таких, что ты не устанешь слушать! Изустно я могу поведать тебе такое, о чем должно умолчать письмо, во имя нашего общего блага.

Я каждый день вспоминаю тебя – не только как мою вдохновительницу, но и как помощницу: тот пакет, который ты передала мне, пригодился мне не раз. Может быть, только благодаря ему я все еще здравствую.

Поклонись от меня Феофано: она именует себя императрицей, и я признаю, что она достойна этого звания. Наша земля расколота – и каждый осколок должен иметь своего правителя, как издревле делалось в империях. Пусть теперь, когда Константин приговорен к Константинополю, Феофано блюдет Морею, свою Спарту. Первая Феофано тоже была родом лакедемонянка. Удивительно!

А я буду помогать ей: твоя благородная подруга не побрезговала моим золотом, которое, конечно, получила, если ты получила мою весточку. В некоторых вопросах женщины намного более здравомыслящи, чем мужчины, и Феофано, со своими связями, найдет наилучшее применение моим средствам”.

– Боже мой, - сказала Феодора, взявшись за голову. Она опять восхищалась Феофано и ужасалась ей.

“Засим кончаю, дорогая. Чтобы ты не думала, что я вскружил твою голову пустыми словами, я дарю подарок и тебе: ты получишь его из рук Феофано.

Я по-прежнему страстно мечтаю о тебе – и знаю, что ты не убьешь меня преждевременным отказом. Хотя бы потому, что так на твоем месте не сделала бы ни одна женщина, - не правда ли?

Люблю тебя… и делаю с тобой все, что ты только можешь представить в самых сладостных мечтах.