Падение Царьграда и вознесение Османской империи. Судьба рабыни-славянки, подаренной императору ромеев. "Ставрос" по-гречески - крест, "столб мучения"; первоначально же просто "вертикальный столб, или кол". Предупреждение: элементы слэша.
========== Глава 1 ==========
Крики гребцов-каторжников – возгласы мучительной натуги, вырывавшиеся разом из десятков грудей, - долетали даже в трюм, вместе с морской водой, хлеставшей в борта. Рабы, запертые под палубой, – и те, кто сидел свободно, тонкокостные юноши, женщины и дети, и те, мужчины посильней, на ком были цепи, - от этих криков вздрагивали и забывали о собственной участи. Попасть гребцом на греческий дромон* – судьбу страшнее трудно было вообразить.
Ромеи, хрустевшие нарядными сапогами по кораблю над головами невольников, одетые в золото господа с намасленными кудрями, были ласковыми в глаза, за глаза же - хитрыми и лживыми сверх всякой меры. И суда их, ходившие из Царьграда за богатствами чужих земель, редко возвращались пустыми.
Среди же живого товара особенно ценились женщины и юноши русов – выносливые, плодовитые матери, сильные работники, красивые наложницы… и наложники. Сейчас ценные пленники из Московии, которую ромеи называли Великою Русью*, сидели, сбившись вместе: несколько женщин всхлипывали, остальные угрюмо молчали. Одна из молчавших рабынь, постарше, еще красивая и сановитая женщина, в богатой одежде, держала руку безбородого отрока, очень на нее похожего. Лицо у нее застыло от неизбывной муки, а юноша украдкой глотал слезы.
Девушка с темными глазами и волосами, постарше этого рабичича и непохожая на него и страдавшую за него женщину, протянула руку и погладила старшую по плечу.
– Может, обойдется еще, матушка…
Та неожиданно спокойно взглянула на девицу.
– Может, и обойдется. Если Господь сподобит, - проговорила женщина. Она сжала губы и перекрестилась. – А нет – я его никуда не отдам, пусть казнят обоих вместе, как вместе брали!
Девушка вздрогнула, вместе с отроком. Им обоим еще очень хотелось жить. Но рабичич остался сидеть, безвольно опустив плечи, а девушка подняла голову и перекрестилась вслед за старшей.
Сухой рот женщины тронула улыбка.
– Тебя как звать-то? Крещеным именем? – спросила она.
– Желанью, - ответила юная рабыня. Она потупилась, потом опять взглянула на старшую: щеки тронул румянец. – Меня так отец назвал – будешь, говорит, у меня самая желанная…
Мать грустно усмехнулась.
– И то - желаннушка, - сказала она. – Только как тебя окрестили-то, дитятко? Такого имени и в святцах* нет.
Желань не помнила – ведь никто не помнит, как его крестили.
– Я из дворовых, - сказала она робко, - нас там много было, господа и поименно не знали…
Старшая тяжело вздохнула. Потуже скрутила темный платок, охватывавший голову и шею; из-под платка на грудь свешивалась толстая седеющая коса.
– А я Евдокия Хрисанфовна, ключница теремов боярина Ошанина, - проговорила она; подняла голову, и в голосе, во взоре на миг выказалась прежняя власть. Запустила руку в кудри своего отрока, мягко усмехнулась. – Его звать Микиткой – один у меня остался от мужа-покойника… Все люди говорили – сын у меня как красная девица…
Желань взглянула в глаза матери, но не выдержала и отвернулась.
Евдокия Хрисанфовна положила ей на плечо горячую руку.
– Пошли мы с ним в Москве на торжище – сапожки купить; а мой Микитка, красна девица, все глазами блудил, к грецким рядам его тянуло… Вот и затянуло обоих – вместо сапожек нас самих сторговали.
Ключница потрогала растрепанную косу. Желань чуть не заплакала вместе с Микиткой – так жалко ей стало сына с матерью, из высоких господских палат угодивших в трюм с рабами.
– Ну а ты как сюда попала? – спросила Евдокия Хрисанфовна.
Желань на затекших от долгого сидения ногах отползла к переборке, отгораживавшей рабов, и посмотрела в щель между разбухшими от сырости досками. До нее снова донеслись согласные вскрики гребцов, которые они перестали слышать, погрузившись в несчастье друг друга.
– Меня тоже в городе схватили, в самой Москве, - сказала девица. – Меня с подружками боярыня Анна Ильинична погулять отпустила, деньгами пожаловала…
Евдокия Хрисанфовна кивнула, прищурив глаза.
– Видно, что ты сама не из простых, - сказала она. – Гладкая, нарядная… Что же, догулялись?
Желань кивнула, закрыв лицо руками от стыда и ужаса.
– Гречин хуже татарина, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Должно – они между собой стакнулись, кто нас с тобой порознь выкрадывал: чтобы воровать людей в базарный день, когда они свое гнилье нам втридорога продавать приезжают.
Желань не выдержала и всхлипнула. Евдокия Хрисанфовна привлекла обоих, сына и чужую девушку, к своей груди. – Лихо нам, детушки… За грехи погибаем, - страстно зашептала она. – Хоть помолитесь, пока время есть…