Шрифт:
Потом Фома вдруг поднял голову и скользнул по фигуре комеса взглядом, с каким-то странным детским любопытством.
– Я думал, что это у вас борода, как раньше, - сказал он, - а вы ее сбрили, и это только щетина!
Комес усмехнулся.
– Ну да, сбрил – по-европейски, - ответил он, касаясь своего подбородка. – В католических странах не любят бород, хотя европейцы очень неопрятны… Но они много внимания уделяют внешности и манерам, не заботясь в действительности о своем теле – о том, что спрятано под одеждами!
Оба поморщились. Но патрикий даже не видел ничего из того, что перевидал, перенюхал и перещупал комес! Фоме Нотарасу все приносили готовым, чтобы он обогатил свой тонкий разум!
А потом вдруг Фома сказал:
– Я хотел посоветоваться с вами… Вы, конечно, объездили весь свет, пока мы сидели здесь…
– Сидели! Нет, вы не сидели, - усмехнулся Леонард.
Кто-то, может, и сидел – но не след всех мерить по себе…
– Что вам угодно знать? – спросил он: почему-то с этим человеком и хотелось перейти на “ты”, как со старым знакомым и невольным союзником, - и никак невозможно было перескочить. Фома Нотарас был самый большой римлянин из них троих! И, вероятно, - намного легче мог бы сделаться европейцем!
– Я хотел поговорить с вами… о Священной Римской империи, - прошептал Фома, косясь на сестру: как будто даже ей не следовало присутствовать при такой беседе. Феофано, конечно, никуда не двинулась – только едва заметно презрительно улыбнулась.
“Ищет пути к отступлению!” - подумал и комес.
Что ж, едва ли Фому Нотараса можно было в этом упрекать…
Феофано поднялась.
– Кажется, вы хотите поговорить наедине!
– сказала она, бросив взгляд на брата. От этого взгляда он чуть не вжал голову в плечи. – Не буду мешать!
Она стремительно вышла.
Оставшись вдвоем, два бывших соперника долго смотрели друг другу в глаза – комес со спокойным пониманием, в котором даже не было презрения; а Фома стыдясь, то и дело опуская взгляд и снова поднимая.
– Я никогда бы не бросил здесь моей жены и детей, пока еще есть надежда, - прошептал он: наполовину догадываясь, наполовину зная, что привело Леонарда Флатанелоса в дом сестры. – Но с каждым днем…
Леонард кивнул.
– Конечно, - сказал он. Фома отвернулся, не вынеся спокойного, доброжелательного взгляда комеса. – Я расскажу вам все, что знаю, патрикий, - закончил Леонард.
Фома, страдая, вдруг схватил его за руку.
– Прошу вас… давайте говорить друг другу “ты”, как братья! Теперь мы все братья, что бы нас ни разделяло!
Сделать такой шаг было комесу труднее всего – даже с Валентом легко получалось “ты”, но не с этим мужем Феодоры, который не сумел ее устеречь.
Леонард кивнул.
– Хорошо, согласен. Задавай свои вопросы.
Он надеялся, что сможет отвечать достаточно пространно, чтобы успеть привыкнуть к новому обращению с патрикием.
Они говорили долго, увлеченно – патрикий расспрашивал жадно и, казалось, добился того, чего хотел. И только поговорив о Европе и ее священных союзах, завели речь о Константинополе.
Леонард сказал, что намерен вернуться в Город как можно быстрее, - Феофано приглашала было его погостить, но сразу же отступилась, когда комес отказался. Ему нельзя было задерживаться ни дня, каждый мог стать решающим!
Хозяйку Леонард с собой не звал, понимая всю опасность такого путешествия для царицы амазонок, – и теперь ее появление в Городе наделало бы слишком много шуму.
Прощаясь, Леонард пристально посмотрел на патрикия – его он, разумеется, тоже не звал; но одного взгляда Фоме было достаточно, чтобы стиснуть зубы от неизбывного стыда.
Комес крепко пожал руки обоим – Феофано горячо стиснула его пальцы в ответ, а Фома, казалось, спешил выдернуть свою руку – и быстрым шагом покинул гостиную. Леонард Флатанелос просил его не провожать.
========== Глава 85 ==========
К лету Феофано уже почти отвыкла – и отдохнула от своей роли; если не считать ее яростных телесных упражнений. Те влиятельные люди – греки, европейцы, даже османы, которые были на ее стороне, - казалось, забыли царицу амазонок: впрочем, она не удивлялась этому. Метаксия Калокир долго была искусным политиком – тогда, когда в империи еще сохранялось мнимое спокойствие и такие же книжные люди, стратеги, как она, могли направлять судьбу Византии: эти женские войны продолжались столетиями. Но потрясения, которые империя переживала сейчас, крушение всего и передел мира, требовали мужчин и героев!
Валент был прав… во многом: но Феофано тоже утвердила свою правду, оставив о себе кровавую и славную память – ее деяния еще долго будут изумлять людей. И ее, скорее всего, будут бранить. Удивительно!
Нет, ничего удивительного, - ведь историю пишут мужчины.
“Я думаю так, точно я уже умерла, - насмешливо размышляла патрикия. – Но я живу именно сейчас… и надеюсь, что когда умру, буду способна думать об этом! Иначе ничего на свете не имеет значения!”
А в июле ее вдруг посетил неожиданный гость – гость, напомнивший ей о том, что ее не забудут: что слишком многим она прочертила по сердцу кровавые борозды, заставляла восхищаться - и заставляла людей жить ее жизнью, а не своей.