Магдалину он до жены не допустил.

– Зачем нам эта монахиня? – спросил младший Аммоний, всегда с плохо скрываемым отвращением взиравший на глухое белое покрывало кормилицы. – Она только испортит нам ребенка! Мы прекрасно справимся вдвоем, как вдвоем его делали!

Он засмеялся и подмигнул Феодоре, которая сидела на кровати, держась за живот и часто дыша. Ей не хотелось ложиться, вспоминать о женской беспомощности: и Валент ее в этом поощрял.

Поймав взгляд мужа, московитка стала перечислять, что ей нужно для родов, - Валент ее прервал:

– Я все знаю!

Он склонился над ней и развязал тесемки ее штанов, потом сдернул их и распутал набедренную повязку. Затем вышел и надавал распоряжений слугам, приказав накипятить воды, принести нож и чистые простыни.

Потом вернулся и сел около жены, приобняв ее и поглаживая ее живот; теперь Феодору охватило сильное смущение, даже страх, желание прогнать его, но это было уже невозможно. Когда накатывали схватки, она сдерживалась – потому, что не желала показать слабости при этом горце! Но потом с изумлением поняла, что терпеть не так и трудно; и рядом с Валентом боль словно уменьшалась.

Иногда она вскрикивала, и Валент целовал ее, утирал пот с ее лба. Боль делалась сильнее – но это была бодрящая, творящая боль; и когда вернулись слуги, неся горячую воду и тряпки, Феодора почувствовала, что они едва не опоздали!

Она откинулась на постель и через несколько минут усилий с криком, сжав руку мужа, вытолкнула вопящего ребенка. Еще не увидев его, московитка мгновенно поняла, что это – сын; и поняла, что он будет черен, прекрасен собой и дик, как его отец.

Валент прежде роженицы схватил на руки красного сморщенного младенца, который оглушительно вопил, как ни один из ее детей, появившись на свет; горец высоко поднял его, крича, что у него родился сын.

Когда мальчика обмыли и положили на грудь матери, она увидела, что его голову покрывают черные, как смоль, волосы; он сучил ножками так, что пнул Феодору еще чувствительнее, чем уже пинал ее изнутри.

Она раскрыла ворот рубашки, и мальчик тут же жадно присосался к ее груди. Феодора вскинула глаза на мужа – она не знала, что думать обо всем этом! Случилось огромное событие: и она не знала, счастье это для нее или горе!

– Как мы назовем его? – спросила московитка Валента. Впрочем, могла бы и не спрашивать.

– Львом, конечно, - ответил муж, восторженно глядя на свою семью. – Он будет так же грозен, как мой старший брат!

Феодора прижала к себе младшего сына, который жадно причмокивал, шаря по ее груди ручками, так же беззастенчиво, как его отец, – и вдруг у нее сердце захолонуло от страха за старшего: своего Варда, отважного, прекрасного и разумного не по годам. Нет, он походил не на отца – хотя ум и чувствительность, конечно, взял у него: Вард напоминал другого человека, которого Феодора, наверное, никогда уже не увидит…

“Если он не падет, защищая Константинополь, если случится чудо и мы встретимся - мне нельзя будет даже заговорить с ним, Валент его убьет…”

И два ее мальчика будут враждовать так же, как враждуют эти двое мужчин, хотя они и сыновья одной матери! Валент и Леонард тоже родились от одной матери, которую скоро изнасилуют турки!

Муж сел рядом, обнимая их обоих, - теперь он был настоящий муж ей.

– Я хвалю тебя – и тобой горжусь, маленькая царевна! Ты очень хорошо потрудилась для меня!

Феодора опустила глаза, щеки запылали под взглядом Валента.

– Он заснул, - сказала она; маленький Лев только что отвалился от ее груди, сразу потяжелев в материнских руках. – Позови теперь Магдалину, пусть поможет его спеленать и уложить.

Валент нахмурился, это ему не понравилось, - но он встал без возражений и вышел. Скоро вернулся с кормилицей, которая улыбалась, складывая руки, умильно глядя на малыша.

Феодора улыбнулась в ответ, хотя у нее еще болело тело и ее клонило в сон, - за все годы, что итальянка была с ней, московитка так и не смогла полюбить эту женщину, свою преданную помощницу; и ей сейчас стало стыдно за себя.

Магдалина переменила простыни на постели и спеленала мальчика, который спал сейчас так же крепко, как жадно ел и сильно брыкался.

Не удержавшись, нянька поцеловала Льва и перекрестила: католическим крестом, который у нее получался при большом волнении, хотя она долгие годы была православной.

– Когда вы его окрестите? – спросила она, подняв глаза на хозяина.

Обычно эта крестьянка была тиха и не вмешивалась в господские дела; но когда доходило до веры, она становилась тверда как кремень и не боялась воспротивиться никому. Правда, и случаев таких до сих пор представлялось мало…