Адвокать не зналъ, какъ понимать, въ серьезъ, или какъ шутку, потому что Гольдевинъ улыбнулся теперь лишь въ первый разъ; но должно быть онъ говорилъ серьезно.

"Да, Ойэнъ — это одинъ изъ нашихъ самыхъ значительныхъ писателей", — сказалъ онъ; "онъ ужъ создалъ школу въ Германіи. Безъ сомннія, его поэзія очень нова".

"Совершенно врно, такое же впечатлніе и я вынесъ; можетъ быть, немножко по-дтски, немножко разбросанно, но тмъ не мене…" Адвокатъ спросилъ, знаетъ ли онъ Иргенса? Конечно, Гольдевинъ зналъ также и Иргенса. Вдь онъ немного писалъ?

"Нтъ, онъ не пишетъ для толпы", возразилъ адвокатъ: "онъ пишетъ для немногихъ, для избранныхъ. Но кто знакомъ съ нимъ, тотъ знаетъ, что онъ пишетъ много чудесныхъ стиховъ. Чортъ возьми! Какой мастеръ! Нельзя указать ни на одно мсто у него и сказать, что это нехорошо… Вотъ онъ сидитъ тамъ; въ углу, хотите я васъ ему представлю? Я возьму это на себя, мы просто пойдемъ туда, я хорошо знаю его".

Но Гольдевинъ извинился. Нтъ, это придется отложить до другого раза, тогда онъ познакомится съ Паульсбергомъ и съ другими…

"Итакъ, значитъ это былъ Паульсбергъ!" сказалъ онъ опять. "Во всякомъ случа, я замтилъ, что, когда онъ проходилъ черезъ комнату, люди шептались вслдъ ему. Конечно, это выдающійся человкъ. Когда проходилъ купецъ, вс молчали… Между прочимъ, купецъ Генрихсенъ, оказывается, женится?"

"Кажется… скажите пожалуйста, интересно быть учителемъ? Не очень ли это порой тяжелая работа?"

"Ахъ, нтъ", возразилъ Гольдевинъ улыбаясь. — "Это зависитъ отъ того, къ какимъ людямъ попадешь, какіе родители, какія дти. Хорошо, если повезетъ попасть къ хорошимъ людямъ. Это во всякомъ случа очень маленькое и скромное мсто, но я не промнялъ бы его на другое".

"Вы студентъ?"

"Студентъ теологіи, къ сожалнію, очень старый студентъ". Гольдевинъ снова улыбнулся. Они еще разговаривали нкоторое время, каждый разсказалъ по нсколько анекдотовъ объ университетскихъ профессорахъ и потомъ снова вернулись къ прежней тем о политическомъ положеніи страны.

Перешли къ цнамъ на зерно, — дло обстояло плохо; начинали поговаривать о голод…

Гольдевинъ выражался очень просто. Зналъ онъ довольно много и высказывалъ все обдуманно и спокойно. Когда онъ поднялся, чтобъ итти, онъ спросилъ, какъ бы невзначай:

"Мн пришло въ голову, не знаете ли, куда направился отсюда купецъ Генрихсенъ?"

"На телеграфъ; онъ сказалъ, что ему нужно дать телеграмму".

"Спасибо, большое спасибо! Надюсь, вы извините меня, что я такимъ образомъ напалъ на васъ. Это было такъ любезно съ вашей стороны, что вы познакомились со мной".

"Если вы здсь останетесь на долгое время, то, вроятно, мы будемъ съ вами встрчаться", отвтилъ предупредительно адвокатъ.

Посл этого Гольдевинъ ушелъ. Онъ отправился прямо къ телеграфу. Тамъ онъ прошелся нсколько разъ взадъ и впередъ; потомъ вышелъ, поднялся по лстниц, посмотрлъ въ стеклянныя двери. Посл этого онъ повернулся, вышелъ опять на улицу и направился къ гавани. Передъ складомъ Генрихсена онъ снова началъ ходить взадъ и впередъ и смотрть въ маленькое окно конторы, не видно ли тамъ кого-нибудь. Онъ не сводилъ почти глазъ съ окна, какъ будто ему необходимо было встртить Генрихсена, и онъ не знаетъ, въ склад ли онъ, или нтъ.

Иргенсъ сидитъ въ своей комнат, въ номер пятомъ по улиц Транесъ. Онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа. Никто никогда не могъ заподозртъ этого кутрлу, что онъ дома работаетъ, а между тмъ, скрывшись отъ другихъ, онъ сидлъ съ корректурнымъ листомъ передъ собой и работалъ въ одиночеств. Кто бы могъ это подумать? Онъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, которые меньше всего говорятъ о своей работ, онъ молча работалъ, и никто не понималъ, на какія средства онъ живетъ. Прошло уже больше двухъ лтъ съ тихъ поръ, какъ появилась его драма. И съ того времени онъ больше ничего не издавалъ. Онъ, можетъ быть, писалъ себ въ тиши, но никто объ этомъ ничего не зналъ. У него было много долговъ, очень много долговъ.

Иргенсъ заперъ дверь, чтобы никто ему не мшалъ, настолько онъ былъ скрытный. Когда онъ кончилъ свою корректуру, онъ поднялся и взглянулъ въ окно. Погода была ясная и свтлая — чудный день! Въ три часа онъ долженъ былъ сопровождать фрекэнъ Линумъ на выставку; онъ заране радовался этому, потому что для него было настоящимъ удовольствіемъ слышатъ неподдльную наивность въ ея восклицаніяхъ. Она была для него какимъ-то откровеніемъ; она напоминала ему о первомъ весеннемъ пніи птицъ…

Кто-то постучалъ въ дверь. Сперва онъ хотлъ броситъ корректуру въ столъ, но потомъ онъ оставилъ ее. Онъ открылъ, потому что зналъ этотъ стукъ, — это была фру Ханка. Это она рзко ударяла два раза. Онъ повернулся къ двери спиной и оставался въ такомъ положеніи. Она вошла, заперла за собою дверь и подкралась къ нему. Улыбаясь, она нагнулась и посмотрла ему въ глаза.

"Это не я", сказала она тихо смясь. "Знай это". Но въ общемъ на ней были замтны слды смущенія, и она краснла. На ней было срое шерстяное платье, и она выглядла очень молодой въ кружевномъ воротник и съ открытой шеей. Оба рукава были открыты, какъ будто она забыла ихъ застегнуть.

Онъ сказалъ: "Итакъ, это не ты? Но мн совершенно безразлично, кто это, — ты все-таки очень хороша… Какая чудная погода!"

Они сли около стола. Онъ положилъ передъ ней корректурный листъ, не говоря ни слова. Она всплеснула отъ радости руками и воскликнула: