Покинув расположение армии 19 июля, Александр I сделал непродолжительную остановку в Смоленске для того, чтобы посовещаться с генерал-губернатором и генералами прежде, чем спешным порядком двинуться к Москве. Император прибыл в город поздним вечером 23 июля. Следующий день явил одну из наиболее ярких картин и сюжетов в воспоминаниях о 1812 годе и был увековечен в романе Л.Н. Толстого. Солнечным летним днем, в девять утра, когда Александр появился на «красных ступенях», ведущих от занимаемого им Кремлевского дворца, для того, чтобы направиться в Успенский собор, он был встречен огромной толпой людей, стоявших так близко друг к другу, что его генерал-адъютантам пришлось потратить немало усилий на то, чтобы проложить императору дорогу к собору. Один из этих генералов, Е.Ф. Комаровский, писал:

«Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе. Император был встречен звоном колоколов всех кремлевских храмов и многочисленными волнами приветствий из толпы. Простые люди рвались вперед, чтобы прикоснуться к нему и умоляли его повести их в бой против врага. Это было единение царя и народа, главный политический миф имперской России, в своем наиболее полном и законченном виде. Еще более, чем в обычное время, в тот момент нависшей угрозы и неопределенности для большинства простых русских людей монарх являлся верховным сосредоточением их верноподданнических чувств и жизненно важной частью их самосознания» [400] .

На следующий день Александр I встречался с дворянами и купцами Москвы, которые приветствовали его, пообещав оказать широкую поддержку новому ополчению людьми и деньгами. Император был тронут и впоследствии отметил, что он чувствовал себя недостойным стоять во главе такого народа. Выразив удовлетворение тем, как Ф.В. Ростопчину удалось добиться столь сильного проявления верноподданнических чувств и поддержки, Александр, уезжая, поцеловал его в обе щеки. А.А. Аракчеев поздравил Ф.В. Ростопчина с получением этого высшего знака императорского благоволения: «Я, который служу ему с тех пор, как он царствует, никогда этого не получал». А.Д. Балашов, министр полиции, нечаянно услышал это замечание и впоследствии шепнул Ростопчину: «Будьте уверены, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя». Среди всего этого патриотического восторга политическая жизнь шла и иным путем. Перед отъездом Александра I Ростопчин спросил у него распоряжений касательно будущей политики, но император ответил, что он всецело доверяет своему генерал-губернатору, который должен действовать сообразно обстоятельствам и собственному суждению. Сказанная посреди военного хаоса, эта фраза была вполне откровенной, но это означало, что в конечном итоге вся ответственность за пожар, уничтоживший город, была возложена на Ростопчина [401] .

Не считая кратковременной поездки в Финляндию для встречи с Бернадотом, Александр I конец лета и всю осень провел в Петербурге. Вернувшись 3 сентября из Финляндии, он обнаружил, что его дожидается сэр Роберт Вильсон, британский офицер, отправленный в русскую армию в 1806–1807 гг. и только что прибывший в Петербург из ставки М.Б. Барклая де Толли. Вильсон говорил с Александром о расколе среди русских генералов и об их оппозиции по отношению к Барклаю, что для императора не было неожиданностью. Гораздо более сильное впечатление на него произвела просьба генералов избавиться от Н.П. Румянцева или, как это выразил Р. Вильсон, если его генералы «будут полностью уверены в том, что Его Величество более не будет оказывать доверия советникам, чьей политике они не доверяли, они засвидетельствуют свою преданность такими деяниями и жертвами, которые приумножат славу короны и безопасность престола при любых неприятностях» [402] .

Если отбросить в сторону изящную словесность, эти слова ни что иное как стремление генералов навязать свою волю монарху. А тот факт, что переданы они были через представителя иностранной державы, разумеется, не делали их более приятными для Александра I. Вильсон записал позднее: «…во время моего представления на щеках императора то и дело появлялся румянец». Александру потребовалось некоторое время, чтобы взять себя в руки, хотя он умело и терпеливо перенес демарш Вильсона. Назвав Вильсона «посланцем мятежников», он спокойно отреагировал на просьбу генералов, сказав, что знает этих офицеров и доверяет им: «Я не питаю опасений на счет того, что они вынашивают против меня какие-либо тайные замыслы» [403] .

Однако Александр настаивал на том, что его генералы заблуждались, полагая, что Н.П. Румянцев когда-либо советовал подчиниться Наполеону. Он не мог избавиться от своего верного подданного «без причины», главным образом потому, что питал к нему большое уважение, поскольку тот был практически единственным, кто, по словам Александра, за всю свою жизнь никогда не просил его о чем-либо лично для себя, тогда как все прочие всегда искали почета, богатства, стремились достичь своих собственных целей или обзавестись связями. Помимо этого в силу вступал один основополагающий принцип. Император не должен был подать виду, что поддается подобному давлению, поскольку это могло бы создать очень опасный прецедент. В то же время Р. Вильсон должен был вернуться в армию с обещаниями императора продолжать войну против Наполеона до тех пор, пока по эту сторону границы не останется ни одного вооруженного француза: «Я не откажусь от своих обязательств что бы ни случилось. Я вынесу самое худшее. Я готов отправить свою семью в тыл и принести всевозможные жертвы; но я не могу позволить кому-либо выбирать моих собственных министров» [404] .

Летом Александр I жил в небольшом дворце, едва превосходившим по размеру особняк, на Каменном острове — маленьком острове, расположенном в одном из рукавов реки Невы в северных предместьях Петербурга. Вокруг дворца не стояли гвардейцы, и Александр жил совсем просто. Именно здесь он получил известие о падении Москвы, явившееся для него тем б'oльшим потрясением, что ранее М.И. Кутузов уверял его в том, что ему удалось остановить французов под Бородино. Фрейлина супруги императора Р.С. Эдлинг вспоминала, что слухи об этом событии облетели Петербург. Возникли опасения относительно массовых народных беспорядков, которые ожидались повсеместно. «Дворянство громко винило Александра в государственном бедствии, так что в разговорах редко кто решался его извинять и оправдывать». 27 сентября было днем празднования коронации императора. Тогда Александр I впервые поведал советникам о своих опасениях за собственную безопасность и отправился в Казанский собор в карете, а не верхом, как делал это обычно. Когда император и его окружение взошли по ступеням и оказались внутри собора, их встретила мертвая тишина. Р.С. Эдлинг не отличалась малодушием, но она вспоминала, что слышала отзвук каждого шага, и ее колени дрожали [405] .

Безрассудное письмо, полученное Александром I от сестры Екатерины Павловны и содержавшее нападки против него лично, стало для императора последней каплей, и его ответ показывает, сколь напряжены были его чувства в тот критический момент. Указав Екатерине на то, что едва было разумно критиковать его как раз за то, что он своим присутствием в армии подрывал инициативу собственных генералов, так и за то, что он не взял на себя верховное командование и не спас Москву, он далее писал, что если его способностей было недостаточно для несения того бремени, которое было возложено на него Провидением, то это была не его вина. То же самое касалось плохой подготовки многих его помощников из числа военных и гражданских лиц.