Зинаида вышла на авансцену, она вышла спокойная и невозмутимая, она появилась и сказала:

– Просите прощения... за свое... хамство...

– Зинаида, что за комедия такая?

– На колени!
– И беспрекословный жест руки.

– Чего, сударыня?

– На колени, на колени!

– Извиняюсь. Не могу-с... У меня... У меня костюм... новый!

– На колени!

– Это черт знает что!.. Когда здесь последний раз убирали?

– Я жду.

– Господи! Прости наши грехи!
– М. плюхается у столика.
– Ну? Все? Простила?

– Теперь ко мне... Нет-нет, на коленях!

– Ну, это слишком... Это уже в некотором смысле...

– Если вы!..

– Ну, хорошо-хорошо! Черт!.. За что мы уборщице платим?

– Ко мне!

– Прежде чем радоваться падению тирана, проверь, кто его сверг! Двигается на коленях по центральному проходу партера.

– Так. Хорошо-хорошо. Замечательно!

– Ты еще издеваешься? Ну-ну... Над кем? Над своим Богом?

– Ползи-ползи, червь!

– Куда? Я уже приполз.
– Стоит у сцены.
– "И не поймешь, кто жертва, кто палач на полотне художника".

И смотрит снизу вверх на нее, привилегированную им и судьбой. И она, родная и близкая, неожиданно ныряет и, скользнув в красивом барском платье по доскам, оказывается лицом к лицу с ним:

– Ты мой палач! Ты самый лучший в мире палач! А я твоя жертва!

Чрезвычайное партийное собрание проходило в лучших традициях периода прошлой реконструкции - в какой-то момент я даже пожалел, что поимел счастье выклюнуться в этот праведный мир. По словам моих же товарищей - я нравственный переросток, зарвавшийся политический хулиган, враг трудовой дисциплины, авангардистская штучка, барчук, восьмушка, циник, фразер, внутренний эмигрант, хер с горы, остряк, солитер, последняя буква алфавита, гидра мирового империализма, моветон, дисбаланс, довесок, хлыщ, гаер, глаукома на глазах коллектива, чистоплюй, шут, дезорганизатор производства, идеологический диверсант. А что же я? Я все это безропотно слушал и рассматривал обувь присутствующих. Я ошибся, как-то говоря, что все члены нашего трудового коллектива носят только отечественную обувь. При более пристальном рассмотрении выяснилось, что почти все женщины управления предпочитают импортную обувку. Но почему-то на их добропорядочных ножках она, приобретенная за валюту, выглядела как отечественная. Наверное, наши женщины настолько высокопатриотичны, рассуждал я, что делают все возможное... И здесь меня отвлек голос начальника управления Поцгородинского:

– Чему это вы улыбаетесь, Александров? Вы осознаете?..

– Осознаю, - признался.

– Что осознаете?

– Все!

– Что - все?

– Все, что надо осознать, козел.

– Как вы сказали?

– А вот так и сказал!

– Мне стыдно, что вы работаете под моим началом.

– Мне тоже, козел.

– Товарищи!
– замитинговало руководство.
– Наше отношение к тем, кто ведет себя недостойно, нарушает нормы нашего общества, было, есть и будет непримиримым. Это я вам говорю, блядь! Никаких поблажек и никому, когда речь идет о чести и авторитете...

Старушка, которая была второй свидетельницей по кулешовскому делу, плохо видела, толком не слышала и говорила безумные речи:

– Сашенька? Ты где, Сашенька? Зачем вы хотите его казнить? Вы уже казнили Александра Ильича... Вам мало крови, деспоты?

– Отвечайте только на вопросы, свидетельница, - требовал судья.

– Запутать крепкую волю в противоречиях - это ваша цель, жандармы! грозила клюкой старушка из дореволюционного временного среза.

– Позвольте!

– Сашенька - лучший ученик. Он наше будущее. А будущее создается из настоящего. Убить проще, чем убедить.

– Это черт знает что!
– кричал судья.
– Кто вы такая?

– Дождь идет, - отвечала старушка.
– За каждую нашу голову мы возьмем по сотне ваших!

– Уведите ее, умоляю!
– бился в истерике судья.

– Ха-ха! Штыки - не очень прочный трон, господа присяжные! Недавний раб, господа присяжные, становится самым разнузданным деспотом, господа присяжные! Диктатором, господа! Да здравствует самый справедливый суд в царстве Божьем!
– так политизировала полоумная, аккуратно выволакиваемая из зала и жизни здравыми исполнительными силами...

М. порхал по зрительному залу в упоении под малиновый перезвон колоколов и шальные звуки польки, наяриваемые оркестром:

– Всем! Финал! Все танцуют!.. Хорошо! Молодцы! Больше пошлости! Умоляю вас, больше пошлости! Здесь пошлость искренняя, возведенная гением до фантастических высот... до чистого звездного неба! Вы меня слышите?! Здесь Гоголь! Здесь - он! Великий! Еще! Еще! Сигизмунд, жар-р-рь!.. Где купчихи?! Давайте купчих!..

И появились многочисленные расфуфыренные, в тяжелых салопах купчихи, шли в напористом канкане.

– Молодцы! Хорошо! Больше пошлости! Выше ножку, дамы и господа! Опля! Все вы мои, родные! Как я вас люблю!
– И врывается в канкан, и танцует; и в этом танце - и его радость, и боль, и ненависть, и любовь, и жестокость, и величие, и падение, и бесконечное одиночество.
– Сигизмунд, старый черррт, жар-р-рь!.. Ты плачешь, Сигизмунд? Ты что? "Не может вечно быть враждебным вращение неба, навстречу желаниям нашим должно и оно обратиться - не плачь!"

не плачь не плачь не плачь не плачь не плачь не плачь