первые три года в городе бабка Кулешова жила как в сказке: Петр работал на мясокомбинате, работа была чистая, аккуратная, каждый Божий день носил он излишки продуктов. "Я, мамаша, вам обещал коммунизм, - говорил сын, - пользуйтесь моими трудовыми достояниями". И бабка пользовалась, утоляла многолетний голод парным мясом, колбасами, кремлевскими сосисками и проч., удивляясь их первородной христианской нежности; бабка, разумеется, не знала, что все это готовилось для тех строителей коммунизма, которые уже в нем жили за древней буро-кирпичной стеной, отгородившись ею от остального мира; и если для них, строителей, пищу готовили из специально выращенных буренок, трехлеток, выгулянных на солнечном лужку, то для прочих смертных использовали туши скота пятидесятилетней выдержки в глубокой заморозке. Правда, бабка по своей малограмотности была больше чем уверена: для всех и каждого наступила райская жизнь, за которую сложил головушку свою ее уполномоченный.

Однако вскоре случилась беда: ушел Петр утром на работу, а вечером не вернулся, и другим вечером тоже не вернулся. Забеспокоилась бабка и на третий день пошла на место его трудовой деятельности. На комбинате ей удивились: а мы думали, Петр Петрович прихворнул дома? Кинулись искать Петра Петровича, нормировщика спеццеха. Нигде нет. И что странно: на комбинат он пришел, а выйти - не вышел. Но бабке руководство сказало, мол, ушел после рабочего напряженного дня, не волнуйтесь, мамаша, поставим в известность соответствующие органы.

Когда бабка покинула пределы хозяйства по переработке мясной твари, директор приказал остановить производство; директор уловил загадочную закономерность: как только человек, гражданин отечества, начинал тесно сотрудничать с администрацией, то раньше или позже обязательно оказывался в рубительном отделении.

– Надо остановить производство, - задумчиво сказал директор.

– А как же план?
– на это отвечал зам по производству.
– С нас же будут спрашивать?

– Эх, план-план!
– вздохнул директор.
– Мало мы думаем о рабочем, блядь, человеке, не расширяем реальных возможностей для применения гражданами своих творческих, блядь, сил, способностей и дарований для всестороннего развития, блядь, личности...

Актеры Первого революционного театра толпились на сцене. М. кричал им, срывая голос:

– Все, мои родные! Спектакль не пускаем!.. Все это мер-р-ртвор-р-рожденное!.. Все свободны!..

– Не надо так, - пыталась говорить Зинаида.

– Надо, надо!
– бесился М.
– Я сказал: все свободны! Или вы не понимаете? Не понимаете?
– Выхватил из рук рабочего сцены топор.
– Сейчас поймете!
– Рубит бутафорный сад.
– Вот мой выбор! Вот мое слово! Что, не нравится?! Это не настоящее дерево!.. Это фанера!..
– Толкнул выгородку, она, падая, взрывается гулом, землетрясением, столбом пыли; и все тут же приходит в хаотичное движение - сцена пустеет. Остается только Сигизмунд, он стоит недвижно и мертво.
– Ты слышишь, старый черт?! Упади - начни сначала. Мы начнем все сначала, сначала!
– Тормошит дирижера.
– Здесь будет свободная площадка. Ты понимаешь, свободная!
– И тем, кто утаскивает бюст: - Нетрудно доказать, что правда - голая! А вы разденьте ложь!.. Ты понимаешь, Сигизмунд? Что происходит? А происходит...
– Остановился.
– Что с тобой?
– Дергает друга за руки, за плечи, ведет в канкане.
– Давай-давай, товарищ... Мы живем... Вспомни своих - Якова, Марка, Мануила, Яся... и кто там еще... Януся?.. Пока они будут жить, будем жить и мы. Мы с тобой бессмертны! Нас всех нельзя убить!.. Раз-два! Раз-два!
– И танцуют в тишине. Дирижер механически передвигает ноги, подпрыгивает, как кукла. Разве львы могут склонять головы, Сигизмунд?.. Веселее-веселее!.. Что ты говоришь?.. Мы - не львы? А кто же мы?.. Ну же, еще-еще! Выше ножку! Танцуют, бешенствуя.
– Правильно, родной! Мы - люди! А разве люди могут сами склонять головы? Выше голову! Еще выше!!!

Дирижер, обливаясь слезами, орет:

– Больше не могу! Больше не могу-у-у!

– Можешь, милый, можешь!
– Опускается на доски.
– Смотри, небо очищается от облаков.

Сигизмунд поднимает голову, слушает:

– Тсс! Мастер, ты слышишь? Рубят... Что они рубят? Людей? Или деревья?

– Это рубят фанеру. Я приказал - бутафория!.. Под топор! И мы все начнем сначала, ты понимаешь?
– М. задыхается, М. не верит тому, что говорит, М. верит тому, что говорит.

– Я не могу все начинать заново, - говорят ему.
– Я устал... я старый... Я хочу отдыхать...

– Проводить домой?
– спрашивает М.

– Нет-нет, я буду с тобой. Ты меня не бросай, - говорят ему.
– Если ты меня бросишь, я умру.

разумеется, Кулешов, которому было около трех лет от роду в те скорбные для бабки дни, не мог помнить ухода из жизни отца. Правда, уже позже, превратившись в полуголодного юнца, Кулешов, глотая тошнотворные куски эрзац-мяса, вдруг ощущал оттиск бессмысленного детства. И это было не случайно. Дело в том, что сослуживцы Петра Петровича нанесли в дом три центнера деликатесной продукции.

– Кушайте, мамаша, на здоровье, - сказали бабке, и она, несчастная, поняла, что нет никакой надежды на возвращение сына. И от этой мысли расхворалась. А огромное количество мяса и колбасы от летней температуры повело себя скверно: протухло в одночасье. Маленький Шурка ползал по скользкому от жира и сукровицы полу в трупной вони за гудящими сильными мухами и чувствовал себя превосходно.

Сумасшедший Николаев, забившийся в угол, тоже чувствовал себя хорошо. Чудовищная масса искромсанной бумаги заполняла все живое пространство его комнаты, старик дышал цинковой типографской пылью, но продолжал свою беспримерную борьбу с течением жизни. Когда начинал чувствовать голод, то рылся в бумажном хламе. Он искал тушу какого-то неопределенного животного, которую очень давно приволок сосед Цукало, добрейшей души человек.

– Жри, падло, падаль, - сказал он большевику с 1903 года Николаеву и ушел на дежурство.

Как известно, служил Иван Иванович исправно, получал благодарности от командования и граждан; живота собственного не жалел для пользы общего дела дядя Ваня, однако время неумолимо - хотят его списать на пенсию. По этому поводу Иван Иванович грустит, пьет водку и смотрит телевизор, где происходит очередное торжественное награждение политической бляди, похожее на спектакль дружного коллектива гомункулов образцово-показательного дурдома.