– Я подарю вам автомобиль. Твой, который теперь мой.

– Мой?
– еще больше оторопел жених.

– Теперь он мой, - твердо отвечал я.
– Забыл наш уговор?

– Ну да, ну да, - задумался мой собеседник.
– Однако у нас к тебе просьба...

– Слушаю?

– Я хочу быть полезным членом для нашего общества.

– Как?
– удивился я. И перестал есть черешню. Если бы не удивился, я бы продолжил жрать ягоды, а так очень удивился и спросил: - Повтори, будь добр, что ты сказал?

Мой друг стеснительно поводил жирондистской ногой... выгнул маклерскую грудь... и повторил:

– Хочу быть членом.

– Кто тебя научил?

– Что?

– Сформулировал просьбу кто? Столь изысканно?

– Аида!.. Она... кто еще?

– Да, - согласился я.
– Действительно, кто еще?

– Больше некому, - подтвердил Боря.
– Мы с ней начинаем новую жизнь.

– Какую жизнь?

– Новую и счастливую.

– И что же?
– не понимал я.

– И поэтому я хочу... это самое... работать... на новое общество.

– У тебя воняют носки. Политику делают только в чистых носках.

– Аида их уже стирает. Круглосуточно.

– А-а-а, - задумался я.
– Тогда, конечно, быть тебе выдающимся государственным деятелем.

– Нэ, - застеснялся друг моего счастливого, гремучего, как ртуть, детства, - я хочу быть курьером.

– Курьером?

– Но по особо важным делам.

– Быть тебе министром, - сказал я и съел от рассеянности перележавшую, с привкусом гнили фруктовину.

"Черешня полезна во всех отношениях", - говорил невразумительный эскулап, травмированный модой на самого себя.

"И все будет хорошо?" - не верила мама.

"Все будет прекрасно, голубушка!" - врал экзекутор веры и надежды.

"Спасибо-спасибо!" - благодарила мама, теша медика цветной ассигнацией.

За все надо платить, тем более - за иллюзию.

Между тем жена Автора была беременна, то есть моя жена, хотя, если быть точным, не совсем жена, была на сносях. Откуда такая уверенность?

Вечером я возвращаюсь: жена сидит на кухне и, кромсая фабричную селедку, жадно поедает тугое, мертвое, мерзкое мясо.

– На солененькое потянуло, - говорит.

– Понимаю-понимаю!
– И присаживаюсь на корточки, снова прислоняюсь ухом к мелкому женскому животу.
– Не дыши, - требую.

– Почему?

– По-моему, там кто-то живет. Пыхтит.

– Это я дышу, - не соглашается.
– Он еще маленький, чтобы...

– Родная, это его дыхание.

– Нет, мое!

– Его!

– Мое!
– кричит.
– Что ты вообще понимаешь в женском организме?

– Я?
– удивляюсь.
– Я же медучилище чуть не закончил... акушерское отделение.

– Неуч!
– кричит.
– Псих!
– И, сдерживая слезы, убегает прочь.

А я остаюсь. Жена, очевидно, права: то, что я спятил, сомнений не вызывает. Впрочем, почему? Я живу вполне нормальной жизнью, принимая посильное участие в текущем литературном, блядь, процессе.

Надо признаться сразу: более отвратительное и мерзкое (как селедка) занятие трудно придумать. То есть когда ты один блажишь над бумагой, в этом ничего страшного нет, но когда собираются подобные тебе в гурт (стадо) и начинают выяснять отношения друг с другом и миром, - это уже беда.

И вот я оказался среди буйной молодой поросли, несостоявшийся акушер. Черт меня дернул написать скромный рассказик, а журналу исключительно для вагинальных баб его опубликовать: что-то о романтической любви и трудных родах. И после публикации о какой будущей врачебной практике могла быть речь? И теперь я, сбитый с толку доброжелательной критикой и друзьями, веду определенный образ жизни. Я на дружеской ноге с такими моложавыми замечательными исследователями человеческих душ-туш, как П.А., Л.Б., В.В., и так далее. С ними приятно провести вечерок в полутемном полуподвале литературного кабака. Там мы вместе обсуждаем, переживаем, думаем, говорим, молчим, кричим, сожалеем, завидуем, напиваемся, печатаемся, размножаемся, облевываемся, шпокаемся, эволюционируем и проч. А после возвращаешься домой с неистребимым ощущением, что вволю наглотался слизевой селедки... А тут еще жена эту самую сельдь потребляет в неограниченном количестве.

Впрочем, все это можно вытерпеть, закрыть глаза и сделать умиротворенное выражение, воздействуя волей на покорные лицевые мышцы. И вообще, можно ведь уйти в творчество, как в соседнюю комнату, где чисто, уютно, горит абажур и прибойно шумит любимый город.

За окном прибойно шумела чужая столица. В кабинете напряженно работали кондиционеры. Шеф-руководитель корпункта просматривал туземные газеты, словно пытаясь через политические сплетни разгадать великую тайну загадочного народа. Дверь приоткрылась.