Шрифт:
«Мы знаем, как тебе трудно, — сказали бы ей. — В тяжелое положение ты, Нина, попала потому, что отчасти виновата сама, отчасти потому, что в такой ситуации легче оступиться».
«Ой, как вы правы! — ответила бы Нина, поражаясь проницательности людской и справедливости. — Я конечно же виновата, только не в том, о чем думают некоторые…»
«Мы знаем, как тебе трудно, Нина. Но мы видим, как ты стараешься загладить свою вину…»
И Нина ответила бы с радостью и энтузиазмом:
«Давайте любую работу. Я ничего не боюсь, никакой работы! Даже самой тяжелой! Я буду так работать!.. Только не нужно обо мне плохо думать. Хуже, чем я есть… Нельзя этого!.. Непереносимо!.. Нельзя выдержать!..»
«Ну, а как же насчет газет? Не читаешь ведь ничего…»
«Что вы?! Читаю, — сказала бы она. — Все, что только можно достать, все читаю. «Правду», «Комсомольскую…».
«А книги?»
«Конечно же. Без них нельзя…»
«Как ты живешь, Нина Ободова? — спросили бы ее. — Есть у тебя кто-нибудь из родных?»
«Одна. И могу навсегда остаться одной, если все обо мне будут думать так, как некоторые… Кому же я нужна такая?..»
Поговорили бы о житье-бытье, а потом бы ей сказали:
«Нет, Нина, так плохо о тебе не думают. Но работы этой тебе мало. Ты можешь сделать гораздо больше».
«Правда. Я больше могу сделать. И я хочу больше!»
А на прощание ей сказали бы:
«Желаем успехов, Ниночка… Товарищ Ободова! До свидания, Ниночка Ободова!»
Ей крепко бы пожали руку, и тот, кто так поговорил бы с ней, непременно почувствовал бы, как дороги ей понимание, человеческое участие и тепло.
Но ничего этого не случилось.
Нина Ободова постояла, не отвечая Варе Козыревой, и, почувствовав, как гулко стало колотиться сердце, пошла, еле передвигая ноги, вдруг ставшие такими тяжелыми. Она не слышала, как на улице остановилась машина, как рокотал ее мотор…
— Хозяюшка!
Распахнув калитку, к Нине легко шла девушка — лейтенант медицинской службы.
— Хозяюшка, это ведь улица Дзержинского?
— Да…
— Значит, здесь. — Девушка-лейтенант обернулась и крикнула в открытую калитку людям на машине: — Здесь!
К ней подошли двое пожилых солдат, а девушка-лейтенант все оглядывала двор и огород, выискивая что-то и не находя.
— Федоренков, ведь здесь же вот, правда? — обратилась она к одному из солдат.
— По-моему, здесь, товарищ лейтенант. — Внимательно вглядываясь из-под седых мохнатых бровей, солдат метр за метром словно прощупывал двор. — Вот здесь где-то. — Солдат кивнул на тополь в углу двора.
— И мне кажется, здесь, — подтвердила девушка-лейтенант. — Хозяюшка, — снова обратилась она к Нине, — тут могила с дощечкой была… Не припомните?
— Я не хозяйка…
Нина рассматривала эту беленькую, года на три-четыре старше себя девушку. В длинную шинель, сапоги было упрятано такое же хрупкое тело, как и у нее… И в лице, фигуре ничего мужественного, что так любят изображать на плакатах. И быть может, впервые Нина вдруг подумала, что вот в эту самую шинель и сапоги могла быть упрятана не эта неизвестная ей девушка, а она сама, Нина Ободова. Годков не хватает? Не только годков, но чего-то, наверное, и еще…
Между тем, заметив во дворе военных, Турин, Козырева и два паренька — секретари первичных организаций — вышли из дома.
У Нины уже не было желания встречаться ни с Туриным, ни с кем-нибудь еще из райкома. Встретилась бы она, пожалуй, только с Мишей Степановым, он не похож на всех остальных и может понять ее… Нина шагнула и в нерешительности остановилась за воротами.
Она слышала, как Турин представился девушке-лейтенанту и, узнав, по какому они делу, спросил:
— А кто похоронен?
— Командир наш… Константин Петрович Евлампиев… — Девушка прошла к тополю: — Вот здесь должна быть. Когда опускали, я держалась за дерево, помню…
— Тополь и в соседней усадьбе был, спилили недавно…
Много могил разбросано по Дебрянску…
Армия шла дальше на запад, наспех хороня павших. Могилы рыли на Советской, в парке, в садах неизвестно чьих домов…
Нина видела, как все вышли со двора и зашагали к соседнему дому. Ей очень хотелось пойти вместе с ними, вместе со всеми склонить голову перед размытым дождями холмиком, постоять в молчании минуту-другую, по стародавнему обычаю отдавая дань уважения погибшему. Но какое отношение она имеет к делу, за которое отдал свою жизнь Евлампиев? Нет, она не причастна к этому делу. Не причастна…
Степанов остался в райкоме до выздоровления. Однако трех дней из предписанных врачом не долежал: вставал, ходил и, наконец, отправился в школу.
Момент, о котором он столько думал, наступил.
Совсем иначе представлялся ему когда-то этот день. Более торжественным, каким-то особым…
Трех человек встретил Степанов на пути от райкома до школы. Все еще пустынный, безлюдный Дебрянск! Да и не мог он быть сейчас иным. Но Степанову казалось, что за время, которое он бездарно провалялся в больнице и в райкоме, за это разуплотнившееся, медленно тянувшееся время, что-то должно было измениться во внешнем облике города…