— Простите, эти письма адресованы мне… — сказал Степанов.

— Вам? — удивилась женщина. — Скажите!..

Не зная еще, что он будет с ними делать, Степанов положил письма в карман.

Он не заметил, как вошла девочка лет тринадцати-четырнадцати, поставила сумку на стол. Степанов назвал себя и стал расспрашивать девочку: как зовут, что делает по дому…

— Маруся. Все делаю: варю, стираю, за мамой ухаживаю…

— А как, Маруся, школа? — осторожно спросил Степанов, глядя на эту худенькую, остроносую хозяйку в коротком пальтишке и больших ботинках.

Маруся опустила голову, словно она стала тяжелее, и не сразу ответила, избегая взгляда Степанова, отворачиваясь:

— Управлюсь…

Степанов не мог видеть, что она закусила губу и закрыла глаза, но понял, чего это будет стоить — пойти в школу.

— Боже мой… — тяжко вздохнула женщина.

Маруся засуетилась: переложила из таза на скамейку сырое белье, видимо готовя его для просушки, достала из-под койки матери несколько щепок и коротеньких поленьев, принялась мыть картошку: как правило, ее не чистили, а варили в «мундире»…

Степанов встал — больше тут делать нечего, сейчас он только стесняет эту маленькую хозяйку — и попрощался.

— До свидания, Маруся… Жду тебя в школе.

…Многое перемешалось в этом городе. На двери одного из сарайчиков Степанов заметил замысловатую медную ручку, украшавшую раньше одну из дверей его школы… А сарайчик — в одном конце города, школа — в другом. В чьей-то землянке, возле вокзала, обнаружил одинокий номер журнала «Пробуждение» из библиотеки, как о том свидетельствовал штамп, фотографа Бабянского, хотя нынешние владельцы журнала и фамилии такой никогда не слышали…

Теперь эти письма…

В парке Степанов присел на пень толстого дерева.

После разговора с Верой на почте единственным желанием Степанова было забыть все, чем недавно он так дорожил. Найти в себе силы забыть. Помочь ему должно сознание, что длинная эта история окончилась для него самым постыдным, как ему казалось, образом: предстать перед Верой, давно уже связанной с другим, наивным человеком, возомнившим, что она должна дорожить чем-то очень и очень далеким!

Первым движением Степанова было порвать письма. Но что-то мешало ему.

Вдруг он услышал торопливые шаги. Быстро бежавшая Таня Красницкая остановилась перед ним. Коротковатое и узкое в плечах пальто распахнуто, лицо раскраснелось, сама запыхалась — не может слова сказать.

Степанов встал в тревоге:

— Что ты?..

— Нас выбрасывают… Всех!..

— Как «выбрасывают»? Кто?

Таня лишь махнула рукой и дернула его за локоть, увлекая за собой.

— Зою уже выбросили… Теперь других хотят… — задыхаясь, сообщила она Степанову. — Быстрее!..

Но Степанов отстал, и Таня оглянулась.

— Не можете? — не сразу дошло до нее.

Он не ответил.

— А я-то! Вот дура, забыла про вашу ногу, — спохватилась Таня.

— Кто же это самоуправствует? — спросил Степанов. — Ведь договорились!

— Из райисполкома…

— Мамин? — не поверил Степанов.

— Нет, нет!

— Беги! — Теперь он торопил Таню, которая шла рядом и старалась умерить свой шаг, подстраиваясь к Степанову, который спешил как мог. — Беги! Я сейчас… Скажи, что приду… что договорились с Маминым… — Он махнул рукой: — Давай!

Таня припустила.

Степанов оглянулся, но тщетно: конечно же никакой машины! Где там!

От горсада по Первомайской, а потом низиной до Бережка, Степанов знал, двадцать минут ходу. Добежать можно и за десять. Здоровому… Он же доковыляет своей «иноходческой рысью» черт знает когда!..

Человек не может жить, не приладив своего сердца к чему-то доброму. Таким делом, помогавшим Степанову, было участие в возрождении жизни. Жизни справедливой и самыми справедливыми средствами.

Когда он на фронте хоронил товарищей, вместе с другими опуская их на шинелях в наспех вырытые могилы, он прекрасно понимал, что гибель друзей, горе и слезы близких может оправдать только одно — та жизнь, за которую они отдали все.

С тех пор как Степанов впервые побывал на Бережке, он понял более отчетливо, что в человеке добра и любви больше, чем кажется на первый взгляд, чем мы высекаем из него.

Степанов уже бежал… Он расстегнул шинель, но и в расстегнутой было жарко. Вот благополучно — не оступился, не упал — миновал Тургеневскую, вот и более крутой спуск к низине, слегка прикрытый песком, выброшенным взрывом. Вот уже показался и мостик… Вдали — липы и школа…