Я посмотрел на папашу и не смог сдержать улыбки, замечая, как его круглая физиономия оплывает, словно подтаявший воск. Улыбка из довольной постепенно трансформировалась в растерянную. Я подержал ключ еще с полминуты, крутя его в пальцах и делая вид, что внимательно рассматриваю. Потом я протянул его назад служащему, даже не пытаясь достать коробку с желатином.

– Спасибо, было очень интересно вас послушать, - обратился я к служащему, невинно улыбаясь.

– Молодой человек, у вас такой интересный цвет глаз. Совершенно уникальный. Я только сейчас заметил.

– Да нет, что вы. Обычные голубые глаза. Просто здесь освещение слишком яркое.

– Должно быть, вы правы, - и он направился к ячейкам, чтобы запереть сейф 66 48.

Папаша стоял в стороне. Лицо его стало хмурым, и он уже не пытался замаскироваться своей устрашающей улыбкой. Я надеялся, что он недоволен провалом операции в целом, а не конкретно мной. Да, я так и не смог обольстить банковского служащего. Но ведь папаша сам слышал, что даже если бы и удалось сделать оттиск ключа, он был бы совершенно бесполезен без паспорта с расшифровкой. Мало того, именно благодаря моему любопытству это выяснилось.

Я продолжал успокаивать себя все время, пока мы шли к выходу. Папаша учтиво распрощался с Николаем Сергеевичем, но, как только мы вышли из банка, грубо взял меня за руку и потащил к машине. Азиат ждал в фургоне. Не успел я опомниться, как оказался на лавке напротив него, а на запястьях уже позвякивали наручники. Еще через секунду на голову нахлобучили знакомый мешок, отрезав от внешнего мира.

– Я все слышал. Этот говнюк не справился, - с ликованием сообщил азиат.

– Да, повезло тебе, - голос папаши был усталым и бесцветным.
– Будем отрабатывать навыки, - сообщил он и больше не проронил ни слова, пока мы ехали назад.

Я же терялся в догадках, что означают их слова? Что значит, я не справился? Видимо, я все-таки должен был сделать этот чертов оттиск! И почему азиат так обрадовался моему провалу? Похоже, он ждал, надеялся, что именно так все и будет. Что за "навыки" они собираются отрабатывать, и какое отношение это имеет ко мне?

Короткая передышка. Динамик в углу камеры голосом папаши приказал азиату оставить меня ненадолго. Азиат не устает, и спать ему, кажется, не нужно, когда можно забирать энергию сколько хочешь. Или почти сколько хочешь. Наверное, если бы ему позволили, все закончилось бы гораздо быстрее. Сейчас же мучительные секунды растянулись в вечность. Я потерял счет времени. Разве можно хоть на чем-то сосредоточиться, когда жизненное пространство уменьшается до размеров спичечной головки, все чувства сливаются, превращаясь в бурлящий поток чистого ужаса без конца и края, без проблеска надежды. Ты заново переживаешь все страхи, что были в твоей жизни, умноженные в несколько раз.

Азиат дирижирует моей памятью, а та предает вновь и вновь, создавая воспоминания, которых не было. Они всплывают, как удушающие болотные газы, из невинных мыслей и осколков впечатлений. То я брожу по темным коридорам с липкими бурыми стенами. Сквозь стены со всех сторон прорываются руки, детские пальцы, бледные и в порезах, с голубоватыми прозрачными ногтями. Они хватают меня, рвут рукава рубахи в клочья. Дети - искореженные младенцы с вывернутыми лодыжками, искривленными позвоночниками, запрокинутыми головами и горящими глазами, как черви, шевелятся у меня под ногами. Я хочу бежать, но не хватает воздуха, каждый шаг дается с трудом, ноги вязнут в смрадной трясине. Я теряю всякую способность двигаться и тону, тону долго и мучительно, оставаясь в сознании и ощущая каждой клеткой тела, как умираю.

В следующий момент я оказываюсь на холодном цинковом столе в помещении, от пола до потолка покрытом белым кафелем. Нещадно слепит хирургическая лампа. Я отчаянно пытаюсь закрыть глаза, но тело одеревенело и не слушается больше. Я парализован, но не лишен чувствительности. В помещение входят люди в белых халатах, марлевых повязках и в белых остроконечных колпаках. Они все одинаковые, как близнецы. У близнецов длинные руки с толстыми пальцами, на которых щетиной растут черные волосы. Один из врачей достает скальпель, режет меня от горла до низа живота и раздвигает ребра. Я чувствую такую боль, что через секунду сорвал бы голос, но голосовые связки не производят ни звука, губы застыли, и крик мой не может вырваться из замерзшей черепной коробки. Врачи безмолвно подходят к моему телу, засовывают руку в кровавое месиво моих внутренностей и вырывают по одному органу: кто легкое, кто почку, кто печень. Они разворачиваются и швыряют их. Те с чавкающим звуком шлепаются на белый кафель, разбрызгивая кровавые кляксы. Я слышу писк и вижу крыс, копошащихся на полу в моих кишках. Я не в силах описать, что со мной творится в эти секунды, минуты, часы, пока продолжается нескончаемая пытка, пока я наблюдаю, как комната из белой превращается в красную под нарастающий писк и шуршание снующих по полу тварей. И в тот момент, когда я весь обращаюсь в чистую боль, перестаю осознавать, кто я и что я, азиат отпускает меня, дает короткую передышку, чтобы опять начать все сначала.

В этой новой камере, куда меня поместили сразу же после банка, нет ничего кроме стула, привинченного к полу. Этот стул с железной спинкой и гладкой сидушкой пострашнее тех, что были когда-то в средневековых пыточных. Азиат даже не удосужился привязать меня как следует. Знает, что я абсолютно бессилен перед ним. Когда он приходит, я забываю, что когда-то жил без страха и боли. Вечность мучений для меня возобновляется. Но и в эти короткие промежутки, когда мне дают отдышаться, я полон ужаса ожидания того, что скоро мой персональный тиран вернется, и заберет последние крупицы сил. Папаша без конца твердит в динамик, что я должен отдавать. Но ведь я и так отдаю. Как бы я ни старался удержать, оставить себе хоть каплю. Вампир страха сильнее меня. Он тянет и тянет. Если только я позволю, если только откроюсь совсем, я взорвусь, и все уйдет разом. Этого они хотят? Я давно перестал понимать, чего они добиваются. Ограбление банка, ключ, Надя - все вместе, как это связано? Зачем эта пытка? Я стал бесполезен, и меня хотят скормить этому монстру, как и предупреждал папаша? Зачем тогда мучить? Я чувствую, азиат может забрать все и сразу, но что-то его сдерживает.

Азиат вернулся. Глаза агрессивно улыбаются сквозь щель маски. Мои руки примотаны липкой лентой к спинке стула, но даже лента не способна удержать дрожь, когда я вижу его снова. Как же жалко я сейчас выгляжу. Стыдно осознавать, но я весь пропитан потом, и, кажется, не только им. Я все жду, когда истязания возобновятся, но азиат отчего-то медлит, ходит передо мной из стороны в сторону и, кажется, думает о чем-то. В углу под потолком включился репродуктор, и я слышу голос папаши, который руководит всем процессом откуда-то из другого помещения. Каким образом он главенствует над азиатом, для меня загадка. Что может напугать самого вампира страха? И неужели его чары не действуют на папашу?